– Ты полагал, что это было неким началом чувства к тебе.

– Было, конечно, и это. Именно в тот момент она начала интересоваться мной; но все должно было быть еще сложнее. Возможно, она действительно сожалела, что не провела с ним вечер. Возможно, она искала минутного сообщничества с ним против нас. Или еще хотела отомстить ему за желания, которые он внушал ей.

– Во всяком случае, это ни на что не указывает, – сказала Франсуаза. – Это слишком двусмысленно.

Она слегка приподнялась на подушках. Это обсуждение утомляло ее, на спине выступил пот, ладони сделались влажными. Она-то думала, что со всеми этими препирательствами, со всеми толкованиями, к которым Пьер мог возвращаться по кругу, покончено… Ей хотелось бы сохранить покой и отрешенность, но лихорадочное волнение Пьера захватило и ее.

– Только что она не дала мне повода так думать.

И снова губа Пьера заострилась. На лице его появилось странное выражение, словно он радовался той затаенной маленькой колкости, которую как раз произносил:

– Ты видишь только то, что хочешь видеть.

Франсуаза покраснела.

– Я три недели, как отошла от мира.

– Но уже тогда была куча признаков.

– Каких же? – спросила Франсуаза.

– Все те, о которых уже было сказано, – неопределенно отвечал Пьер.

– Это мало что доказывает, – возразила Франсуаза.

– Говорю тебе, что знаю, как обстоит дело, – с раздражением сказал Пьер.

– Тогда не спрашивай меня, – сказала Франсуаза. Голос ее задрожал. Перед неожиданной суровостью Пьера она чувствовала себя жалкой и совсем без сил.

Пьер с сожалением взглянул на нее.

– Я утомляю тебя своими историями, – сказал он в приливе нежности.

– Как ты можешь так думать? – Он казался Франсуазе измученным, и ей очень хотелось бы ему помочь. – Откровенно говоря, твои доказательства кажутся мне немного шаткими.

– У Доминики в вечер открытия она танцевала с ним один раз: когда Жербер обнял ее, Ксавьер вздрогнула с ног до головы, и у нее появилась сладострастная улыбка, которая не могла обмануть.

– Почему ты не говорил мне об этом? – спросила Франсуаза.

Пьер пожал плечами.

– Не знаю. – На мгновение он задумался. – Нет, знаю. Это самое неприятное из моих воспоминаний, которое имеет для меня самый большой вес; у меня появился своего рода страх, что если я расскажу тебе об этом, то заставлю тебя признать очевидность и сделать ее бесповоротной.

Он улыбнулся.

– Не подумал бы, что дойду до такого.

Франсуазе снова вспомнилось лицо Ксавьер, когда она говорила о Пьере – ее ласкающие губы, ее нежный взгляд.

– Мне это не кажется столь очевидным, – сказала Франсуаза.

– Сегодня вечером я поговорю с ней об этом, – отозвался Пьер.

– Она придет в ярость.

Он улыбнулся с немного кислым видом:

– Да нет, Ксавьер очень любит, когда я говорю о ней, она думает, что я могу оценить все ее тонкости. Это даже первейшая из моих заслуг в ее глазах.

– Она очень привязана к тебе, – сказала Франсуаза. – Я думаю, что Жербер влечет ее в данный момент, но дальше это не пойдет.

Лицо Пьера слегка прояснилось, однако оставалось напряженным.

– Ты уверена в том, что говоришь?

– Уверена… Никогда ни в чем нельзя быть уверенным, – ответила Франсуаза.

– Вот видишь, ты не уверена. – Пьер смотрел на нее чуть ли не с угрозой, ему необходимо было услышать от нее умиротворяющие слова, чтобы почувствовать себя успокоенным. Франсуаза поморщилась, ей не хотелось обращаться с Пьером, как с ребенком.

– Я не оракул, – заметила она.

– Сколько, по-твоему, шансов за то, что она влюблена в Жербера?

– Это не поддается подсчету, – с некоторым нетерпением ответила Франсуаза.

Ей было тягостно, что Пьер проявляет такое ребячество, она не соглашалась становиться его сообщницей.

– Ты все-таки можешь назвать цифру, – настаивал Пьер.

Должно быть, за это время у нее сильно поднялась температура; у Франсуазы создалось впечатление, что тело ее вот-вот растворится, она исходила по́том.

– Не знаю, процентов десять, – наугад сказала она.

– Не больше десяти процентов?

– Послушай, откуда мне знать?

– Ты не проявляешь доброй воли, – сухо сказал Пьер.

Франсуаза почувствовала, как в горле у нее образуется ком, ей хотелось плакать, так просто было сказать то, что он хотел услышать, уступить; но в ней снова рождалось упорное сопротивление, снова вещи приобретали смысл, ценность и заслуживали того, чтобы за них биться: вот только сама она была не на высоте.

– Это глупо, – сказал Пьер. – Ты права, зачем я пристаю к тебе со всем этим? – Лицо его прояснилось. – Заметь, что от Ксавьер я не требую ничего, кроме того, что имею; но мне невыносимо, что кто-то другой может получить больше.

– Я прекрасно понимаю, – сказала Франсуаза.

Она улыбнулась, но спокойствие не снизошло на нее, Пьер нарушил ее одиночество и покой, она начинала угадывать мир, полный богатств и препятствий, мир, в котором она хотела присоединиться к нему, чтобы желать и страшиться рядом с ним.

– Я поговорю с ней сегодня вечером, – повторил он. – Завтра я все тебе расскажу, но не стану больше мучить тебя, обещаю это.

– Ты не мучил меня, – возразила Франсуаза. – Я сама заставила тебя говорить, ты не хотел.

– Это был слишком чувствительный вопрос, – с улыбкой сказал Пьер. – Я был уверен, что не смогу хладнокровно обсуждать его. Не то чтобы у меня отсутствовало желание говорить об этом тебе, но, когда я пришел и увидел тебя с похудевшим несчастным лицом, все остальное показалось мне ничтожным.

– Я уже не больна, – ответила Франсуаза. – Не надо меня щадить.

– Ты прекрасно видишь, я тебя совсем не щажу, – с улыбкой сказал Пьер. – Мне должно быть стыдно, мы только и делаем, что говорим обо мне.

– Тут нечего возразить, скрытным тебя не назовешь, – сказала Франсуаза. – Тебя отличает поразительная искренность. В спорах ты можешь быть таким казуистом, но никогда не плутуешь с самим собой.

– В этом нет моей заслуги, – возразил Пьер. – Ты прекрасно знаешь, что я никогда не чувствую себя опороченным тем, что происходит во мне.

Он поднял глаза на Франсуазу.

– Недавно ты сказала одну вещь, поразившую меня: что мои чувства пребывают вне времени, вне пространства, и чтобы сохранить их в неприкосновенности, я пренебрегаю тем, чтобы проживать их. Это было не совсем справедливо. Но в отношении моей собственной особы мне кажется, что я отчасти так и поступаю: я всегда полагаю, что я нахожусь где-то еще и что каждое мгновение не в счет.