шел уже почти год и жутко мне надоел. Однако нос мой зажил довольно быстро, и, скорее всего, я почти сразу вернулся бы на сцену, не устрой я одну штуку Айрин Селзник. – При упоминании миссис Селзник, финансировавшей постановку пьесы Уильямса, он ухмыльнулся еще шире. – Этой Айрин Селзник палец в рот не клади. Если уж она чего захочет, то в лепешку разобьется, а свое получит. И она очень хотела, чтобы я продолжал играть тот спектакль. Как только я услыхал, что она собирается навестить меня в больнице, раздобыл бинтов, йоду, марганцовки – и за дело; когда она вошла в палату – боже правый, у меня был такой вид, будто мне всю голову оттяпали. Самое меньшее. И голос, словно я при смерти. «Ах, Марлон, малыш, – говорит она, – бедный ты, несчастный!» А я в ответ: «Ни о чем не беспокойтесь, Айрин. Я сегодня же вечером буду на сцене!» Тогда она говорит: «И думать не смей! Обойдемся без тебя… еще… ну, еще несколько дней». – «Нет-нет, – говорю, – я в полном порядке. Я хочу работать. Скажите всем, что приеду сегодня же вечером». И тут она заявляет: «Да на тебя ведь смотреть страшно, бедняжечка ты мой. Я запрещаю тебе являться в театр». Так я остался в больнице и отдохнул на славу. – (Недавно, вспоминая этот случай, миссис Селзник заметила: «Нос ему вправили крайне неудачно, лицо у него совсем переменилось. Стало каким-то жестким. Я ему из месяца в месяц твердила: „Лицо тебе испортили вконец. Пусть теперь заново сломают нос, а потом вправят“. К счастью, он меня не послушал. Теперь-то я, честно говоря, убеждена, что в кино он добился таких успехов только благодаря сломанному носу. Он стал по-мужски очень привлекательным. Раньше он был чересчур красив».)

Впервые Брандо приехал на тихоокеанское побережье в 1949 году, он играл главную роль в фильме «Мужчины» – о ветеранах войны, у которых парализованы ноги. В то время его критиковали за неотесанность, за пристрастие к черным кожаным курткам, к мотоциклам вместо «ягуаров» и к скромным секретаршам вместо старлеток; мало того, голливудские колумнисты язвительно прохаживались насчет отношения Брандо к кинобизнесу, которое сам он в начале своей кинокарьеры охарактеризовал так: «Я все это еще не бросил единственно потому, что не хватает духу отказаться от денег». В своих интервью он не раз повторял, что менее всего мечтает стать «просто киноактером». «Время от времени я могу сняться в кино, – как-то заявил он, – но в основном намерен работать на сцене». Тем не менее после «Мужчин», имевших скорее succès d’estime[54], нежели кассовый успех, он снялся в экранизации «Трамвая „Желание“»; сыграв Ковальского в фильме, он сразу стал кинозвездой, как в свое время сделался театральной звездой на Бродвее. (Фактически кинозвездой считается любой исполнитель, способный обеспечить кассовые сборы независимо от качества фильма, в котором участвует; такие экземпляры встречаются крайне редко, сегодня едва ли наберется с десяток актеров, действительно заслуживающих этого высокого звания. К ним принадлежит и Брандо; как приманка для массового зрителя он среди особей мужского пола уступает, вероятно, только Уильяму Холдену.) За последние пять лет он сыграл мексиканского революционера («Да здравствует Сапата!»), Марка Антония («Юлий Цезарь») и помешавшегося на мотоциклах несовершеннолетнего преступника («Дикарь»); завоевал награду киноакадемии за роль портового головореза («На набережной»); выступил в роли Наполеона («Дезире»); пел и танцевал в роли матерого преступника («Парни и куколки»); также снялся в роли переводчика на Окинаве («Чайная церемония») – натурные съемки, как и съемки «Сайонары» (его десятого по счету фильма), частично проходили в Японии. Но, не считая недолгих выступлений как-то летом в репертуарном театре, Брандо на сцену уже не вернулся.

– А зачем? – вяло отозвался он на мое замечание. – У кино куда большие возможности. В его власти содействовать добру. Нравственному развитию. Пусть не все, но некоторые фильмы могут, – те, которые я хочу снимать.

Он помолчал, словно прослушивая пленку с записью собственной речи. Вероятно, ее звучание ему не понравилось; во всяком случае, нижняя челюсть его задвигалась, будто он заставлял себя дожевать что-то малоприятное. Устремив взгляд в пространство, он вдруг спросил:

– Что за радость болтаться в Нью-Йорке? И вкалывать на Черил Крофорд и Роберта Уайтхеда?

Мисс Крофорд и Уайтхед – это два самых известных театральных постановщика, и ни у той ни у другого Брандо работать не случалось.

– И потом, чтó бы я там играл? – продолжал он. – Для меня и ролей-то нет.

Однако если сложить вместе все пьесы, которые предлагали ему в любой театральный сезон руководители бродвейских театров в надежде заинтересовать Брандо, то эта стопа, вероятно, оказалась бы выше самого актера. Теннесси Уильямс жаждал видеть его в главных ролях своих последних пяти пьес; самую недавнюю из них, «Орфей спускается в ад», которая должна была выйти как раз в то время, он написал специально для двух звезд, для Брандо и итальянской актрисы Анны Маньяни.

– Я легко могу объяснить, почему я не стал играть «Орфея», – сказал Брандо. – Там есть прекрасные сцены, едва ли не лучшие из всего, что написал Теннесси, и у Маньяни роль великолепная; в ней есть глубина, и зритель это понимает; мне с Маньяни там тягаться невозможно. Ведь герой, которого должен был играть я, тот парень, Вэл, он же ни рыба ни мясо. Я так и не понял, что ему по сердцу, а что претит. Ну а пустоту сыграть невозможно. Я так Теннесси и сказал. Он все пытался исправить положение. Переделывал текст, наверное, раза два. Но… – Брандо пожал плечами. – Короче, я вообще не имел ни малейшего намерения выходить на сцену вместе с Маньяни. Во всяком случае, в той роли. Да от меня бы мокрое место осталось!

Поразмыслив немного, он добавил:

– Мне кажется… Собственно, я даже уверен, что Теннесси неизменно отождествляет меня с Ковальским. Конечно же, мы друзья, и он знает, что по-человечески я полная противоположность Ковальскому, ведь он воплощает в себе все то, чего я не приемлю: крайнюю бесчувственность, грубость, жестокость. И все-таки после того, как я сыграл эту роль, представление Теннесси обо мне изменилось. Оттого я и не уверен, способен ли он написать для меня что-нибудь в совсем иной цветовой гамме. Я согласился сняться в «Парнях и куколках», только чтобы поработать в более светлых тонах – в желтом. А до того самым ярким из всех цветов, что я играл, был красный. А затем все темнее. Коричневый. Серый. Черный. – Смяв пачку из-под сигарет, он стал подбрасывать ее на ладони, как мячик. – Для меня на сцене