Литвинский пехотинец, видимо, хлебнув теплой крамбамбули, громко запел хорошо поставленным, возможно, даже в церковном хоре, голосом:

Помнiм добра, што рабiлi,

Як нас дзерлі, як нас бiлi.

Дакуль будзем так маўчацi?

Годзе нам сядзець у хацi

Здрада есць ужо ў сенаце,

А мы будзем гнiць у хаце?

И тут песню подхватило сразу несколько десятков дружных голосов:

Возьмем стрэльбы ды янчаркi,

Пачнем гордыя гнуць каркi!..

Колонна солдат с мушкетами на плечах бодро вышагивала по пыльной дороге, ярко светило октябрьское солнце, а между длинных пик ехавших за пехотой гусар поблескивали в лучах бабьего лета серебряные нити паутинок, липко цепляясь за красно-белые прапора. Солнце наполняло желто-оранжевую листву теплыми красками, и настроение солдат было явно летним… Тут же что-то браво запели польские мушкетеры, но их песню почти сразу же заглушил дружный хор гусар-лютичей:

Заграй, заграй, хлопча малы,

I ў скрыпачцы i ў цымбалы,

Гдзе я пойду, мiлы Божэ?

Пайду ў сьвет, у бездарожэ,

У Ваўкалака абярнуся,

3 шчасцем на вас абзярнуся…

Гусары пана Кмитича мерно покачивались в седлах, в отличие от остальных, с волчьими, а не с леопардовыми шкурами на плечах. За это их в войске и называли лютичами. Но Кмитичу это нравилось. Такой наряд для своих гусар он выбрал в память о партизанском отряде Багрова, когда их с Еленой партизаны-люты громили захватчиков царя по всему Витебскому воеводству… Довольный бравым хором сотен голосов, Кмитич повернулся в сторону Яблоновского, сделав знак рукой, как бы говоря: «Ну, как?» Яблоновский кивнул, принимая вызов, и что-то крикнул своим гусарам. И тут хор в несколько тысяч голосов громко запел старый польский гимн «Богородица-Девица»:

Богородица дзьевица

Богем славьена Марийя…

Хор панцирных поляков и русин перекрыл песню литвин. Яблоновский, улыбаясь, кивнул Кмитичу, как бы говоря: «Ну, как, съели?»

— О! Яблоновский тебе уже улыбается! — засмеялся Михал. — Да ты и в самом деле волхв! Такой камень, как пан Яблоновский, растопить сумел! Прав был Хованский! Прав!

Но песню гусар дружно подхватили и литвины:

У твэго сына Господзина

Матко зволена Марийа!..

И уже нельзя было понять, где поют польско-русские гусары, а где литвины — песенная дуэль перетекла в единый дружный хор… Лица что русин, что литвин, что поляков сияли, все улыбались друг другу, приветствуя своих командиров и товарищей по оружию. Жмайтские пехотинцы пели что-то свое, свое пели венгры…

— Вот так и надо идти на войну! — крикнул Кмитич Михалу. — Вот с таким настроением города и берут…

Вторая часть похода выдалась, впрочем, не столь бодрой, как первая. И уж было явно не до песен. Как и следовало ожидать, другая половина октября в Подолье отметилась обильными дождями, то мелкими, то ливнями. Холмистая заросшая лесами местность затрудняла движение. Пошли первые стычки с казаками Дорошенко, но турецкие союзники быстро убедились, что нападать на армию Речи Посполитой себе дороже — что могла поделать легкая конница против регулярной крупной армии? Со стороны подольцев к Собесскому то и дело прибывали все новые добровольные хоругви, присоединялись партизаны, орудующие по местным дорогам против турецких отрядов и обозов… Тем не менее это новое подкрепление лишь усложняло продвижение армии по извилистым дорогам Подольской Руси.

— Вы были правы, — подъехал к Кмитичу Яблоновский, — нельзя сюда было тащить всю нашу армию! Правильно, что настояли на расчленении ее на две половины. Обычно со мной боятся спорить, — и гетман улыбнулся оршанскому князю куда дружелюбней, чем ранее.

— Пан Яблоновский, — спрашивал Кмитич, — а у вас нет в подразделениях нигде австрийцев? Ну, там, добровольцев либо нанятых специалистов по артиллерии?

— Нет, а что?

— Да так, ничего. Просто спросил, — Кмитич в знак благодарности кивнул Яблоновскому и отъехал вперед вдоль колонны. Он вспомнил Боноллиуса. «Где же сейчас этот чертяка? Может, опять куда уехал, плюнув на все?..»

— Эй, Самуль! — Михал издалека помахал Кмитичу. Похоже, Несвижский князь допил свою флягу с вином, и теперь настроение его улучшилось:

— Который день в пути, а ты все еще без дамы! Ха-ха-ха!

Кмитич кивнул Михалу, как бы говоря «очень смешно», но на душе у оршанца было не так весело, как у друга. Он в самом деле вспоминал своих женщин: вспоминал Мальгожату, думал о Елене, об Алесе, и даже вспомнил несчастную Маришку… Как они там все? Оклемалась ли от ран и где сейчас отважная полька Мальгожата? Как сложилась судьба непутевой Маришки? Чем обернулась для Елены организация побега Кмитича? Что сейчас делает и волнуется ли Алеся? И конечно же, Кмитич вспоминал свою первую любовь Иоанну, старшую сестру Михала. В неполные тридцать три года Иоанна умерла… Вместе с ней, как полагал Кмитич, умерла и его собственная юность, ушел в небытие тот космос, в котором жил он и его любимые люди, жила вся страна, такая спокойная, раскидистая, как крона дуба, благоухающая, как розовый куст…

«Собесский… А ведь он тоже имел виды на Иоанну! — думал Кмитич, покачиваясь в седле под струями дождя. — Ведь его сестра Катажина очень хотела их свести…» Так думал Кмитич, вспоминая всех, кто ушел со сцены этого бурного времени, вспоминал Януша Радзивилла, который так надеялся на него, на Кмитича, вспоминал Богуслава, который так желал полной независимости литвинского Княжества от Польши… И вспоминал Яна Казимира, совсем недавно умершего во французском аббатстве, бывшего короля Речи Посполитой…

Как бы там ни было, а войско Речи Посполитой, не встречая по дороге особого сопротивления со стороны турок, к началу ноября достигло-таки холмистых берегов Днестра и окраин Хотина. И тут все поняли: слухи о большом войске, вероятно, и не слухи — перед городом был разбит большой табор на месте старого польского лагеря времен Хотинской битвы 1621 года. Лагерь был окружен достроенным турками валом, укрепленным шанцами. Судя по цветастым шатрам, внутри табора сидело до двадцати, не меньше, а то и больше, тысяч человек турецкого войска… Тут же зазвучали осторожные советы дождаться второй части войска, ведомой Потоцким…

Несколько дней прошло в молчаливом противостоянии двух армий. Солдаты Собесского копали в мерзлой земле шанцы, а сам коронный гетман засылал послов в лагерь турок с требованием сдачи. Старый упрямец Гусейн-паша лишь смеялся на все требования парламентеров.

— А вы попробуйте взять нас! Скорее Днестр потечет в другую сторону! — отвечал чванливый турок.

— Мы захватим вас одной-единственной атакой, — говорил Мыслишевский, парламентер со стажем, — послезавтра же начнем штурм поутру, и к вечеру лагерь будет наш…

Впрочем, Мыслишевский нарочно так говорил. Именно так — убедить турок, что посполитое войско собирается взять город одним-единственным генеральным штурмом, — решили Собесский и его штаб.