ее нетерпение: скорее, скорее выложить на палитру густо пахнущие столбики краски, принюхаться к маслянистой поверхности тройника[3], взяться за кисть, смешать единственный подходящий оттенок и прикоснуться к холсту!

Надя любила такие дни за ощущение наполненной сосредоточенности. Сейчас у нее не было рук, ног, глаз и головы, не было никаких физических потребностей. Только одна мысль, одно дыхание, одно направление, одно желание – выплеснуть на холст то, что должно быть выплеснуто. Все оставшееся за границами палитры и холста словно тонуло в дымке.

Она не глядя протянула руку за черным фартуком, закрывавшим ее до коленей, накинула на шею холщовую петлю, подпоясалась, улыбнулась и начала работу.

* * *

Два часа спустя Надя стояла у окна и нервно вглядывалась в пустой сад. Брови ее были нахмурены, губы шевелились.

«Что не так? Не пойму». – Она в который раз обернулась к мольберту и впилась взглядом в полотно.

Объективно говоря, работа была неплоха. На каком-нибудь ремесленном торжище такую с удовольствием купила бы, например, дама, желающая подчеркнуть свой утонченный художественный вкус. Но Надю результат не радовал.

«Декоративная пошлость, – с омерзением подумала она и в десятый раз вытерла уже совсем сухую кисть хлопковой тряпкой. – Осталось пририсовать Кремль – и получится настоящий столичный сувенир в романтическом духе».

Надя никак не могла понять, в какой момент все пошло не так. Задуманный колорит – сиренево-лавандовый с оттенками фуксии и вспышками золота – сам по себе был вполне хорош. Линии фигуры с умышленно искаженными пропорциями – легки и точны. Гармонично расположенные детали фона направляли зрительское внимание четко по запланированным линиям. Но все вместе почему-то отдавало не осенней меланхолической нежностью, как было задумано, а вульгарным самолюбованием, словно это была не живопись, а гламурное селфи в инстаграме.

«Может, контура добавить?» – подумала Надя и пошла от окна к мольберту.

В комнату постучали. Вслед за Надиным негромким «да» дверь отворилась, и в проеме возникла Светка с воспаленными красными глазами и потрескавшимися, очень темными губами. Волосы у нее были мокрые после душа, а оделась Света сегодня в мягкие широкие штаны и белое худи с карманом-кенгуру.

– Надь, ты как?

– Нормально, – машинально ответила Надя, глядя на картину. Если немного усилить темные контуры – станет больше драматичности и контраста. И левый нижний угол можно затемнить.

– Можно посмотреть? – мягко спросила Света.

– Да смотри, не жалко, – кивнула Надя.

Ее трогала тактичность подруги. Та и правда стеснялась помешать и, если бы ей сказали «нет», даже не попыталась бы посмотреть на полотно.

– Ну и как?

– Ну… – после секундной паузы ответила Света, – вроде бы хорошо. Мне нравится.

– Да?

Поежившись от мелькнувшего в Надином голосе сомнения, Света помолчала еще пару секунд и сказала:

– Ну колорит хороший, краски живые. И у нее же пока нет лица! – И продолжила, будто споря сама с собой: – Нет, Надь, мне правда нравится. На этом этапе все хорошо.

Надя смотрела на полотно, упрямо и недоверчиво склонив голову.

– Ну хорошо. А то я как-то не уверена. Буду продолжать тогда.

* * *

Летом, когда в мастерской проходили детские занятия, Света часто приходила и тихо садилась с книгой на ту самую широкую скамью со спинкой, на которой Надя вчера делала наброски. Было так радостно находиться вместе с увлеченными рисованием детьми в этой пропахшей красками и растворителями комнате. Ей казалось, что именно здесь теперь обитала душа кратовского дома – новая душа, которую она вдохнула в него своими усилиями. Чтобы получился этот большой двусветный зал, пришлось проделать невероятное: разобрать одну из стен почти столетнего деревянного дома. Света упрямо не слушала никаких возражений, и в конце концов после долгих споров и множества ухищрений здесь появилась настоящая студия мечты – большая, просторная, залитая светом с утра и до самого заката.

– Я вспоминала мастерскую Васнецова в его доме-музее, в переулках у улицы Щепкина, – рассказывала она, сияя от гордости, когда Надя впервые осматривала преобразившийся дом Зарницких. – Там же идеально все-все: и свет, и простор, и этот деревянный пол, который как будто дышит – еще не скрипит, но уже не молчит, помнишь?

Надя покачала головой. Из всего дома-музея она запомнила только роскошные изразцовые печи и массивную, достойную Ильи Муромца деревянную мебель. А здесь были темные стены глубокого изумрудно-синего цвета, медовые доски под ногами и частые переплеты отреставрированных деревянных рам, которые придавали гнезду Зарницких такую узнаваемую и любимую с детства ажурную легкость.

– Я хочу когда-нибудь нарисовать этот узор на полу, – сказала тогда Надя. – Буду, как Моне, рисовать один объект при разном освещении.

Здесь к Наде вернулась способность рисовать, здесь она снова вдохнула полной грудью после затяжного бездыханного погружения в другой, далекий от искусства мир.

«Вспомнила себя, – думала она, проводя плоской кистью волнистую тонкую линию в прическе своей “девочки”, – но похоже, не до конца… Как будто чего-то не хватает… А время идет! Времени все меньше». – И, взяв в руки мастихин, она вдруг быстрыми жесткими движениями содрала с полотна все, что нарисовала сегодня, и, обессиленно опустив плечи, повернулась к подруге.

Светка сидела на своем привычном месте, подогнув ноги и подложив под спину круглую подушку с выпуклой пуговицей в центре, и как будто не замечала внезапной гибели картины. Заложив пальцем толстый том с черной обложкой, она смотрела на стоящую у мольберта Надю и беззвучно шевелила губами.

– Ты опять в своем плеере? – Надя села рядом со Светланой. – Никак не привыкну – говоришь с тобой, а ты, оказывается, в наушниках.

– Да, у меня тихонечко играет там, – протянула Света, и Надя настороженно повела носом.

– Свет, ты опять пила, что ли?

– Нет, ты что! – испуганно возразила та и часто заморгала покрасневшими веками в попытке выглядеть честной.

– Свет, знаешь что? Вечером я еще могу понять. Но утром! – Надя внезапно страшно разозлилась и резко поднялась со скамьи. – Утром только алкаши пьют, ты что, не понимаешь?!

– Я не алкаш! – вскинулась Света. – Я просто выпила. Выпиваю.

– Точно? Ты уверена? А то ведь женский алкоголизм не лечится!

Света подняла указательный палец:

– Надя! Я могу остановиться в любой момент. Если захочу.

– Ах, если захочешь! – Надин гнев от этой увертки только разгорелся. – А ты, значит, не хочешь! Тебе лучше бродить по дому по ночам, напиваться при гостях, пугать детей, да?

Света опустила голову и отрицательно покачала стриженой макушкой.

– Свет, ты с ума сошла? Взрослая женщина! Тебе что, заняться нечем?

– Это тебе есть чем заняться, – парировала Света, внезапно тоже раздражаясь. – А у меня все дела закончены. Пансион закрылся. И все, никому я больше не нужна!

Она рванула наушник