народов реставраторы найдут под потолком, то целый восточный дворец под металлическими плитками стен «Радиоэлектроники», как мираж в пустыне, появится на горизонте.

И все равно и после расчистки сосчитать все павильоны казалось делом невозможным, карта ВДНХ пугала надписями вроде «Павильон № 60. Потребительская кооперация» или «Строение 457». Старые павильоны в далеких уголках выставки продолжали возвращаться из небытия, обрастая арт-лабораториями, коворкингами и прочими сейф-спейсами, а на вчерашних пустырях вырастали новые монолитные конструкции.

Поэтому почти никто и не заметил, как в очередном воскресшем павильоне, бывшем «Верблюдоводстве», пару лет назад отворил двери небольшой музей «Авангард и конструктивизм», посвященный авангарду и конструктивизму, фантазия у нынешнего Департамента культуры работала на троечку. Авангарда и конструктивизма среди павильонов ВДНХ, открывшейся к Великой Отечественной, отродясь не было, но шагающую по стране моду на Шухова с Кандинским игнорировать было невозможно, а значит, «Верблюдоводство» теперь «клином красным било белых». Папка Филатова вела нас сюда.

* * *

В папке лежали: флешка с видеозаписью с камеры внутреннего наблюдения из павильона «Авангард и конструктивизм», обращения в полицию от ряда московских музейных учреждений и материалы следственных органов по результатам возбужденных административных и уголовных дел; несколько распечатанных на принтере репродукций поврежденных и украденных экспонатов, среди них работа художника Ларионова и коллаж Родченко, фото инсталляции (как было подписано, «контррельефа» Татлина), а также текст манифеста «Воззвание председателей земного шара» поэта Велимира Хлебникова и стих поэта Давида Бурлюка.

Часть имен из папки я, как образованный москвич, конечно, слышал, но вот Бурлюк попался мне впервые. Сейчас его творчество читалось как запись в Твиттере очень старающегося быть не таким, как все, подростка, но в начале прошлого века, вероятно, приводило в экзальтацию томных барышень и в гнев их патриархальных отцов.

«Небо – труп»! не больше!

Звезды – черви – пьяные туманом.

Усмиряю боль шелестом обманом.

Небо – смрадный труп!

Разбирая со мной содержимое папки, Агата декларировала эти строки с распечатки с наигранной серьезностью и отчаянием, встав на стул и воздев руки ко мне, пока я любовался ее фигурой и смеялся.

Только мы, свернув ваши три года войны

В один завиток грозной трубы,

Поем и кричим, поем и кричим,

Пьяные прелестью той истины,

Что Правительство земного шара

Уже существует.

По прочтении этого манифеста Хлебникова мы пришли к мнению, что речь идет, видимо, о ЗОГе.

И в таком духе… Тем не менее тот же Бурлюк благополучно хранился в архивах Новой Третьяковки вместе с другими видными деятелями авангарда. Где рукописный лист с оригиналом стихотворения и был разорван в клочки неизвестным, это обнаружилось во время инвентаризации. Неизвестный вандал не тронул хранящуюся по соседству и немало стоящую картину Гончаровой, проигнорировал и бесценные оригиналы чертежей визионера Эль Лисицкого. Он просто порвал Бурлюка и бесследно скрылся, не оставив отпечатков, как и в других случаях.

Большинство экспонатов в папке объединяла эпоха, когда были созданы произведения, их отношение к предреволюционному авангарду и необычный почерк преступника. Преступления в арт-мире, о которых я слышал ранее, делились на три категории. В первом случае экспонаты просто крали, чтобы продать в частные коллекции. Во втором изготавливали качественные подделки и тоже продавали. Наконец, экспонаты повреждали и уничтожали – душевнобольные или другие художники, политические активисты – с целью провозгласить свой манифест.

В нашем же случае экспонаты не крали, не обращали внимания на дорогостоящие произведения на соседних полках, а вандалили без видимого медийного эффекта – без всяких посланий, без приковывания себя наручниками под прицелами камер. Неизвестный умыкнул лишь коллаж Родченко из коллекции МАММ, и то мы не знали, было ли это звеном в цепи «авангардных» дел или это нерадивый сотрудник музея приторговывал искусством на стороне. Если б не инвентаризации, о некоторых случаях мы бы узнали спустя годы. Музеи даже не понимали, что столкнулись с общей проблемой, не придавали огласке случившееся и тихонько индивидуально обращались в полицию по поводу поврежденных экспонатов. Лишь «Верблюдоводство» свело всю историю воедино и отправило ее в руки МПД.

– Вот-вот, смотри, – показала в угол экрана Агата, когда мы смотрели видео с флешки.

Камера стояла неудачно, ее угол обзора задевал лишь край витрины, видео было длиной всего секунд двадцать, но на нем было видно, что стекло разбивается как бы само собой, копию стиха поэта Крученых поднимает в воздух невидимая сила и, как и Бурлюка, рвет на мелкие кусочки.

Так видеозапись оказалась изъята, дело ушло в «подозрительные», было объединено каким-то толковым комитетчиком с рядом других обращений от музейных инстанций и добралось в итоге в МПД. Заинтересовавшийся Филатов, любивший к тому же Маяковского, покрутил папку и отдал ее нам. И теперь мы шли по зимнему ВДНХ к месту чудовищного арт-преступления.

На главной аллее еще не разобрали гигантский каток, и я с некоторой завистью посматривал на проносящихся мимо румяных людей. Погода была не фонтан: по алее гулял ветрина, обдиравший мои руки, как всегда, без перчаток, с неба валил мелкий колкий снег. Было уже около шести вечера, а значит, темно, только каток с его праздничной иллюминацией и новогодними песнями из советских кинолент как-то спасал настроение.

– Кататься умеешь? – поинтересовался я.

– Только по прямой. Торможу собой об бортик, – отозвалась Агата.

Сегодня опять total black: она щеголяла норковой шубой, кожаными штанами и высокими ботфортами. В руке купленный на входе глинтвейн.

– А ты?

– Я еще поворачивать умею. В детстве на роликах катался, немного помогает. А ты в детстве на чем каталась? Велик? Скейт?

В ответ Игнатова помотала головой и промолчала. Такое случалось в нашем общении регулярно, одна часть меня тянулась к ней, ее юмору, заигрыванию и упертой прямоте, другая бесилась от этих вечных секретиков и недомолвок. Я пошел молча, вспоминая свое детство и покатушки на роликах вдоль Москвы-реки.

– На лошадях, – неожиданно ответила Агата. – Иногда отец отводил нас с братом покататься на лошадях. В Битце конный клуб был.

Я с интересом повернулся к ней, но, по всей видимости, рассказ был окончен.

– Если это обычный человек, как он сделался невидимым для камер? А если это наш клиент, то какой резон ему рвать стихи какого-то поэта, умершего более ста лет назад? – начала вместо реминисценций рассуждать напарница. – Что это за арт-критик у нас нашелся?

– Домовые? – неуверенно пожал я плечами.

– Которые выборочно вандалят произведения русского авангарда в музеях? Это домовые-борцы с дегенеративным искусством, что ли? С дачи Хрущева?

– Ты где научилась искусствоведческие шутки шутить?

– Я