— Дыру оставить, а его жене запретить петь.

— А его детям запретить разговаривать, плакать, канючить и браниться друг с другом. А Брюсу велеть не храпеть и не пердеть, а от его жены потребовать держать рот на замке, когда она предается радостям… — Он не закончил фразы.

Каким радостям? Соития? Я решил договорить за него, потому что никогда нельзя оставлять несказанным слово, которое вам неловко выговорить, иначе оно будет само повторяться в тишине опять и опять и раздуваться, словно плод, что висит на ветке перед вашим носом, покачиваясь и зрея. Умоляя его сорвать. Но я слишком долго медлил, и к тому времени, когда я собрался произнести это слово, плод упал и приземлился, перезрелый, у наших ног. Мы оба, опустив глаза, уставились себе под ноги.

— Рассказать вам, как я поступил в итоге? — спросил благочинный, выпрямляясь в кресле. — Я убедил судью снять с меня обвинение, и мы заделали дыру и довели до сведения Брюса, что это в последний раз. Иначе, если дыра появится опять, арестуют уже не меня, но его.

В зазоре между округлой блестящей слезой, вызванной усталостью, и теперешней прямой как палка спиной настроение благочинного изменилось. Губы его сделались тонкими, а пальцы вызывающе скрючились.

— Видите, Рив, в итоге мне пришлось действовать самому убеждением и настойчивостью. Когда неясно, где добро, а где зло, мы решаем этот вопрос по собственному разумению. Если мы стоим во главе, мы обязаны быть сильными. Нужно сказать себе: “Так я поступлю, и это будет лучше чем ничего”. Сказать себе: “Случилось непредвиденное и нежелательное, но я все улажу”.

— Вы уже не о дыре в стене ведете речь? — спросил я, потому что его пыл не оставил сомнений: этой байкой он целил в меня.

Старческим узловатым пальцем он постучал по кружке:

— Речь с самого начала шла не о дыре.

— Разумеется.

Мы оба пялились — я на пол, он на меня. От его испытующего взгляда моя щека горела, ее словно вминали внутрь. В этом испытании рухнула наша дружба. Как и моя надежда заручиться его поддержкой.

— Что, по-вашему, я должен сделать? — спросил я.

— Когда нет ни ясности, ни очевидного прегрешения, Рив, однако затруднение пока не устранено, вы обязаны подавать пример своим прихожанам.

— Я стараюсь.

— И не позволять пастве упорствовать в заблуждениях и… нравственной испорченности.

Ничего, кроме юбчонки, надетой на Иисуса, я не мог припомнить. Неужели это его так задело? Не вой же и возня коров в хлеву.

— Вы что-то подметили во время нашей прогулки? — спросил я.

Он молчал.

— Например, юбку вокруг чресл Христа на Новом кресте. Видите ли, это всего лишь озорство. Я всегда полагал, что если деревенским хватает духу озорничать, значит, они пребывают в добром здравии. А вы так не думаете?

В конце концов мне надоело его молчание, я разозлился, и мне было тяжко сидеть в доме Ньюмана, в кресле Ньюмана, когда Ньюмана больше нет.

— Тогда что вы имеете в виду? — допытывался я. — Коров в хлеву? Вы ожидали, что я разведу этих животных голыми руками, когда одна наскакивает, а другая уворачивается? Или я должен был поймать того парнишку на лету, прежде чем он приземлился во рву с дерьмом? Зажать ладонью рот Джейн Смит, когда ее рвало? Развеять облака и поменять мерзкую погоду на благодатную?

— Сегодня вечером я увидел, как Сесили Тауншенд зашла к вам во двор с большим свертком в руках, — ответил благочинный, — и я подумал, как странно: самая высокопоставленная женщина в деревне служит у кого-то на посылках. Вам есть что сказать по этому поводу, дабы рассеять мое недоумение?

Я как раз потянулся к щиколотке, но замер. Ладонь моя обмякла, и я откинулся на спинку кресла.

— Какое отношение это имеет к нашей беседе?

— То есть вам нечего сказать?

— Она принесла гуся, — ответил я. Врать не имело смысла, и к тому же я догадывался, что вопрос он задал лишь приличия ради, а сам уже побывал на задворках моего дома и заглянул в сверток. — Гуся, только и всего.

— Гуся? Зачем же вам гусь, когда вот-вот начнется Великий пост?

Я положил ладони на мои расставленные колени:

— Это была простая любезность со стороны Сесили Тауншенд.

— И вы поделитесь этой любезностью с вашим приходом?

— Боюсь, там делить особо нечего.

— Итак, пока весь Оукэм будет перебиваться на хлебе, ячмене, похлебке и рыбешке один разок за сорок дней, и то если повезет, у вас, счастливчика, мясо не закончится до середины поста.

— Если его делить, каждому достанется на один укус…

— Хотите сказать, вы не можете поделиться гусем, потому что тогда пришлось бы объяснять, что это подарок от Сесили Тауншенд, — неловкость выйдет, полагаю. Особенно если вы попробуете объяснить, с какой стати вам преподносят такие подарки.

— Я же сказал, из любезности, священников нередко благодарят таким образом.

— Сумеете съесть гуся целиком до начала поста?

— До поста всего два дня осталось.

— Тогда поделитесь с приходом, каждому на один укус. Или вам неохота делиться?

Благочинный встал, подошел к печи и протянул ладони к огню; пальцы у него были белые, словно бескровные.

— Вы сознаете, сколь необходимо сплотить ваших людей теперь, когда Ньюман мертв? Сознаете, сколь близок ваш церковный двор к тому, чтобы превратиться еще в один огород, где будет хозяйничать монах? И как вам просить прихожан сплотиться, когда вы сами отрываетесь от них? Или для вас одни правила, для них другие? Станут ли они вам доверять?

Я порывисто отхлебнул пива, но проглотил не сразу. А когда проглотил, едва не захлебнувшись, благочинный развернулся ко мне лицом:

— Вы — их защитник, Рив, вы — единственная преграда на пути брутонских монахов, готовых захватить вашу деревню. Вообразите, что стоите на меже с вилами. Хотя, возможно, настанет день, когда вам и впрямь придется взяться за вилы.

“Горе нам тогда”, — подумал я. Как браться за вилы, я представления не имел. Размахивать ими, колоть, вонзать со всей силы или метать, как копье? В монаха?

— Вероятно, глаза меня подводят, — произнес благочинный, — но я не заметил, чтобы ваш конец лодки приподнялся, кстати говоря. Напротив, мне показалось, что корма слегка опустилась в воду.

Не знаю, что он прочел на моем лице; я старался не обнаружить страха, но страх скрыть нелегко. Войди он в мой дом и застань меня голым, я бы чувствовал себя менее разоблаченным и виноватым. “Меня посвятили в сан, — хотел я ему сказать. — Я попрал свою плоть ради духовной жизни, я отдал фунт собственной крови за шелестящий невесомый шепот — за надежду. Если лодка не приподнялась, может, порочно само испытание, а не испытуемый? Уж не желаете ли вы сказать, что когда меня вручали Господу, Он не принял меня? Либо вы считает меня пустышкой?”