желая снова ходить под ней), он сумел разобщить единый фронт татарских государств, завязать дружеские отношения с Крымом и с ногаями, а Казань подчинил своей воле, превратив ее, по существу, в свой протекторат. При Иване III татарская угроза если и не сошла на нет полностью, то, во всяком случае, существенно уменьшилась (потому-то Иван и мог сосредоточиться на Литве).

Третий узелок, «европейский», тоже завязался при Иване III. Именно тогда, в конце XV в., Россия предприняла первую попытку «встроиться» в качестве равноправного участника формирующегося «европейского концерта», завязав отношения с Империей, Римом и рядом других европейских государств. Империя и Рим, столкнувшись с этими претензиями, прозвучавшими от силы, которая ну никак не встраивалась в уже привычный для них образ мира, испытали определенный культурный шок. И было от чего – увидев открывающуюся перед ними перспективу обратить прирученного русского медведя, к примеру, против Великого Турка (перед которым трепетала тогда вся Европа) и пополнить паству римского епископа миллионами подлинных христиан, и в Риме, и в Вене «были так потрясены, что, охваченные восторгом, казались лишенными ума».

Однако очень скоро оказалось, что московиты, щедрые на туманные авансы и обещания, отнюдь не торопились идти на поводу императора и папы. Больше того, они говорили и об этом прямым текстом, открыто и не таясь. Еще в 1488 г., когда имперский посол Н. Поппель предложил Ивану корону от императора, тем самым оказав (так считали в Вене и в Риме) московиту высочайшую честь (вспомним, как долго и упорно добивался королевской короны для себя дед Ивана Витовт), он услышал в ответ слова, достойные того, чтобы быть высеченными в граните, подлинный манифест русского «самодержавства»: «А что еси нам говорил о королевстве, если нам любо от цесаря хотети кролем поставлены быти на своей земле, и мы Божиею милостию Государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, и просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детям и до века в том быти, как есмя ныне Государи на своей земле, а поставление, как есмя наперед сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим…»[515] Одним словом, хитрые московиты сами желали использовать и императора, и папу в своих, московитских интересах, не имевших ничего общего с мечтаниями что римских, что венских прожектеров, и немало преуспели в этом. В итоге дипломатических усилий Ивана III, подкрепленных успехами русского оружия, авторитет и влияние Русского государства неимоверно выросли. Россия превратилась в политического тяжеловеса, так что прав был немодный ныне классик, писавший о том, что «изумленная Европа (и не только она. – В. П.), в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь московита»[516].

Эта метаморфоза не осталась незамеченной и во время 1-й Смоленской войны 1512–1522 гг. Взаимные иллюзии относительно «встраивания» и «приручения» развеялись в дым, «безумие» закончилось, впрочем, как и трезвый политический расчет, на смену которому пришла пресловутая «Rusche Gefahr» («русская угроза»), усердно раздуваемая из Кракова и Ливонии. Изменение отношения Империи (а вместе с ней и Европы в целом) к России хорошо заметно, если проанализировать тексты европейской Rossica конца XV – середины XVI в., в которых первоначальный восторг сменяется глубоким разочарованием, а от последнего недалеко было уже и до «черной легенды» и соответствующего негативного «пиара» по отношению к Московии, московитам и их правителю. В общем и целом к концу правления Василия III заинтересованное и в общем-то благожелательное отношение Европы (мы имеем в виду прежде всего Империю, ибо ту же Францию или Испанию, да и Англию, – если судить по дипломатической переписке британского двора, – восточноевропейские проблемы вообще, а московитские в частности, интересовали в очень малой степени, если вообще интересовали) сменяется на настороженное, стремящееся к неблагожелательному. И малейшего толчка было достаточно, чтобы неблагожелательное отношение сменилось на откровенно враждебное. И события второй половины 40-х гг. XVI в. стали наглядным тому подтверждением, когда магистр Ливонского ордена И. фон дер Рекке сумел сорвать наметившееся было сближение Империи и Москвы на антитурецкой почве (о чем шли разговоры и переговоры между Москвой и Веной давно[517]) и добиться запрета на поставки оружия, двойных технологий и проезда военных и технических специалистов на службу к Московиту (в разгар русско-казанской войны). И случайно ли именно в это время появляется на свет сочинение упомянутого выше С. Герберштейна, заложившего основы «черной легенды» по отношению к Московии как «стране рабов, стране господ»?

Охлаждение в отношениях между Европой и Русским государством, наметившееся при Василии III, дополнилось и изменением ситуации на татарском направлении русской внешней политики. Русско-крымский союз, на котором во многом покоились внешнеполитические успехи Ивана III, был основан на принципе «против кого дружить будем?». И когда в 1502 г. Большая Орда, главный противник Крыма и враг Ивана III, распалась, необходимость в таком союзе для Крыма отпала, тем более что, рассматривая себя теперь в качестве единственного законного претендента на золотоордынское наследие, Бахчисарай рассматривал Москву как своего главного соперника в борьбе за доминирование в Восточной Европе. Последние препоны на пути трансформации дружественных и «братских» отношений между двумя государствами пали после смерти Ивана III – политические отношения в те времена строились во многом на личных отношениях монархов, и с уходом из жизни Ивана крымский «царь» Менгли-Гирей I, его давний союзник и «брат», был свободен от обязательств, связывавших его и основателя Русского государства. И когда в 1505 г. казанский хан Мухаммед-Эмин предложил Менгли-Гирею союз против Василия III, крымский «царь» не стал медлить с ответом. В 1505–1506 гг. начался поворот во внешней политике Бахчисарая. Менгли-Гирей и его сын и наследник-калга Мухаммед-Гирей при поддержке крымской элиты встали на путь Renovatio Imperii Tartarorum. Сделав ставку на союз с Великим княжеством Литовским как слабейшим участником «Большой игры» и от того более податливым и чуткого к крымским намекам, нежели горделивые и жестоковыйные московиты, крымский «царь» начал проводить политику постепенного подчинения остальных татарских юртов. Только так, собрав под одну руку ресурсы всех осколков Золотой Орды, Крым мог рассчитывать превратиться в того самого политического тяжеловеса, которым к тому времени стала Москва, и диктовать свою волю остальным участникам «Большой игры», не говоря уже о том, чтобы попробовать, и с немалыми шансами на успех, освободиться от тяготившей Бахчисарай зависимости от Стамбула.

Окно возможностей, широко открывшееся при Иване III, при