— Тогда у вас, быть может, будет аналогия. Когда моему сынубыло около четырех, однажды после обеда я повел его в Вашингтонский зоопарк.Нам пришлось бродить буквально около каждой клетки. Там и сям высказывал онсвою оценку, задавал уйму вопросов, хихикал над обезьянами, объяснял, чтомедведи очень красивы — возможно, потому, что это такие здоровенные игрушки. Нознаете, что ему понравилось больше всего? То, что заставило заскакивать икричать, показывая пальцем: «Смотри, папочка! Смотри!»

Я покачал головой.

— Это была белка, которая смотрела на него с ветки дерева, —сказал сенатор, усмехнувшись. — Незнание того, что важно, а что — нет.Несоответствие реакций. Наивность. Палач был ребенком, и до той поры, пока я невзял управление на себя, единственное, что он принимал от нас, была мысль отом, что все это игра: он играл с нами в одной компании и все тут. Затемслучилось нечто ужасное… Надеюсь, вам никогда не испытать этого ощущения — чтотакое сделать очень низкое и гадкое по отношению к ребенку, когда он держит васза руку и смеется… Он ведь чувствовал мою реакцию и реакцию Дэйва напроисшедшее, когда его вели обратно.

Затем мы долго сидели молча.

— Вот так мы это и сделали — травмировали его, — произнессенатор наконец, — или подберите какой угодно другой термин, который толькозахотите придумать для этого. Именно это и произошло той ночью. Потребовалосьвремя для того, чтобы эта травма сказалась на нем, но у меня никогда невызывало сомнений, что именно она в конце концов стала причиной поломки Палача.

Я кивнул.

— Понятно. И вы считаете, что он хочет убить вас за это?

— А вы не захотели бы? — сказал сенатор. — Если бы выродились вещью, а мы превратили бы вас в личность, а затем снова использоваликак вещь, вы не захотели бы отомстить?

— Лейла поставила иной диагноз.

— Она не была с вами полностью откровенна. Онапроанализировала много фактов. Но она плохо прочла Палача. Она не боялась. Длянее все это было игрой, в которую он играл — с другими. Его воспоминания обэтой части игры не были ничем омрачены. Я был единственным, кто оставил в егодуше грязное пятно. Насколько я понимаю, Лейла утверждала, что это у меня —болезненное. Очевидно, она просто не разобралась.

— Тогда вот чего я не понимаю, — сказал я. — Почему жеубийство Барнса не встревожило ее? Не было возможности сразу точно установить,что это дело рук не Палача, а человека.

— Единственное, чем я смогу все это объяснить — такаягордячка, какой была Лейла, считала себя обязанной делать выводы, исходя изобычных, «земных» обстоятельств.

— Мне не нравится это объяснение. Но вы знали ее, а я — нет,и конец ее наталкивает на мысль, что ваше заключение было правильным.Единственное, что весьма беспокоит меня в этой истории — шлем. Все выглядиттак, как будто Палач убил Дэйва, затем прихватил шлем и нес его в своемводонепроницаемом отсеке от Мемфиса до Сент-Луиса исключительно для того, чтобыобронить его на месте своего следующего преступления. Это бессмысленно.

— Действительно, бессмысленно, — согласился сенатор. — Но ямог бы предположить, как это случилось. Вы понимаете, Палач не обладаетспособностью говорить. Мы общались с ним только через посредство подобногооборудования. Вам что-нибудь известно об электронике?

— Да.

— Ну, короче, я хотел бы, чтобы вы проверили этот шлем иопределили, будет ли он работать.

— Не так-то это просто, — заметил я. — Я не знаю, на какихпринципах он основывался первоначально, и я не настолько гениальный теоретик,чтобы раз взглянув на вещь, мог сказать, будет ли она функционировать как пульттелеуправления.

Он закусил нижнюю губу.

— Тем не менее, попробовать можете. Там могут бытькакие-нибудь царапины, вмятины, следы новых соединений — я не знаю что. Поищитеих.

Я кивнул и стал ждать продолжения.

— Думаю, Палач хотел поговорить с Лейлой, — продолжалсенатор. — Или потому, что она была психиатром, а он знал, что функционируетплохо, и что проблемы у него совсем не с механикой, или потому, что мог считатьее в своем роде матерью. Помимо всего прочего, она была единственной женщиной,участвовавшей в проекте, и он владел понятием о том, что такое мать — со всемипрочими ассоциациями, связанными с этим понятием — он получил это из нашихмыслей. Могли подействовать и обе эти причины. Мне кажется, он должен былзабрать шлем по этим причинам. Он понял, что шлем устанавливал связь междумозгом Дэйва и его разумом. Мне хочется, чтобы вы проверили шлем потому, чтопредставляется вполне возможным, что Палач разъединил цепи управления и оставилнетронутыми цепи коммуникационные. Я думаю, что после этого он передал шлемЛейле — или заставил ее надеть его. Она испугалась — попробовала убежать,сопротивляться или позвать на помощь — и он ее убил. Шлем больше не был емунужен, он выбросил его и ушел. Похоже, со мной разговаривать он не желает.

Я поразмыслил над этим и кивнул.

— Ну, ладно, испорченные цепи я сумею распознать, —согласился я, — если вы мне покажете, где тут у вас инструменты, я и займусьсейчас этим.

Он остановил меня, взмахнув рукой.

— Впоследствии я разыскал этого охранника, — продолжал он. —Мы не могли оставить это просто так. Я помогал его семье, позаботился о них —вот именно — и с тех пор…

Я не смотрел на него.

— …не было больше ничего, что я мог бы для них сделать, —закончил он.

Я не проронил ни звука.

Он допил виски и слабо улыбнулся.

— Там, позади — кухня, — ткнул он большим пальцем. — Прямоза ней — чуланчик. Там и лежит инструмент.

— Ладно.

Я поднялся на ноги. Взяв шлем, я направился к дверям, пройдямимо места, где стоял в тот момент, когда он загонял меня в угол.

— Погодите минутку! — бросил он.

Я остановился.

— Почему вы подходили сюда раньше? Что за стратегическийплан созрел у вас насчет этого места в комнате?

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете — что.

Я пожал плечами:

— Просто прошел, где удобно.

— А по-моему, у вас для этого были куда более вескиепричины.

Я быстро посмотрел на стену.

— Не в тот раз.

— Объясните.