грамоты», а также взимали произвольные военные налоги (на самом деле – выкупы), приобретавшие форму постоянных крестьянских выплат противоборствующим силам. Именно за счет этих конфискаций по большей части и финансировалась Тридцатилетняя война, что привело к катастрофическим экономическим и демографическим последствиям. Однако армии жили не только за счет села, но и за счет врага. Поражение означало разграбление и присвоение. В противоположность нововременным конвенциям, победа для каждого бойца означала трофеи.

Битва могла дать тысячи пленников, которые тут же становились собственностью того военачальника, который взял их в плен, а выкуп, получаемый за них, делился между этим военачальником и стоящими над ним командующими по строго определенной схеме. Еще большие возможности обогащения предоставлял захват города. Хотя не все с этим соглашались, большинство военных экспертов считали, что города можно было вполне законно разграблять, если они отказались сдаться до того, как осаждающая сторона привела в действие свою артиллерию. После этого города захватывались, их обитатели теряли свободу, собственность и даже жизни, превращая каждого солдата армии-победительницы в принца [Parker. 1988. Р. 59].

В идеале война должна была окупаться (Bellum se ipse alet[159]). Помимо прибылей от победы и мародерства солдаты получали оговариваемое в частном порядке жалование, а не фиксированную на государственном уровне плату. Обычным явлением были мятежи, когда территориальные принцы затягивали с платежами, а военные предприниматели с готовностью продавали свои услуги врагу. Поскольку наемники являлись владельцами собственного оружия и не размещались в гарнизонах во время кампаний и после них, они создали серьезную проблему, продолжая мародерствовать даже после того, как война формально завершалась[160]. Подобная нехватка общей дисциплины способствовала продлению войн и их нередкому превращению в гражданские столкновения. Примером этих анархических тенденций является «Разграбление Рима» (Sacco di Roma) в 1527 г. не получившими денег германскими наемниками. Война оставалась средством частного и личного обогащения.

В целом, абсолютистский военный аппарат не может считаться армией Нового времени. Хотя король пытался присвоить и централизовать средства насилия, он просто персонализировал и приватизировал их, подчинив собственному командованию и направив на реализацию собственных целей, которые он пытался уравнять с целями государства. Но при этом он был вынужден реприватизировать и снова децентрализовать их путем систематической продажи офицерских должностей и найма военных предпринимателей. Поэтому он должен был делить военную власть с другими независимыми акторами. В период раннего Нового времени военная сила оставалась разделенной и персонализированной, пусть и на новом базисе.

4. Заключение: модернизационные пределы абсолютизма

Регионально специфичное решение классовых конфликтов во Франции периода Высокого и Позднего Средневековья привело к отмене крепостничества и к ранненововременному режиму собственности, характеризующемуся мелкокрестьянской собственностью. Укрепление мелких наделов крестьян предполагало, что крестьянский сектор воспроизводил сам себя, по существу, за пределами рынка, сопротивляясь развитию коммерциализированного сельского хозяйства и укрупненных ферм. Отношения эксплуатации сместились от феодального режима ренты к династийному налоговому режиму. Феодальное единство политического и экономического, выполненное в сеньории, было воспроизведено в структуре налогов/постов абсолютистского государства. Монархия стала «независимым, классово-подобным механизмом извлечения прибавочного продукта» [Brenner. 1985а. Р. 55], пытающимся усилить центральный контроль над налогообложением.

Хотя развитие абсолютизма разрушило феодальную систему вассальных отношений политически независимых сеньоров, абсолютизм не был игрой с нулевой суммой, в которой рост централизованной королевской власти означал неизбежный упадок региональной аристократии и власти наследственной. Напротив, это развитие запустило процесс формирования сложного политического ландшафта, состоящего из симбиотических властных отношений между усилившейся монархией, noblesse depee, noblesse de robe, городскими и церковными олигархиями. Определяющее отличие абсолютизма от феодализма заключается в прямой зависимости этих привилегированных классов от монархии. Поэтому возвышение короля от статуса феодального сюзерена до династийного суверена означало, что частные политические интересы должны были теперь определяться в непосредственном отношении к королю, чтобы можно было сохранить или приобрести внеэкономические средства получения дохода, поскольку король был вынужден управлять посредством полупубличных каналов: «Сама система политического правления, бывшая по существу королевской системой, требовала тесного сотрудничества с более мощной монархией и исключала какую-либо реальную автономию провинциального правящего класса. Только король мог обладать гегемонией» [Beik. 1985. Р. 332]. Соответственно, от суверенитета как собственнического королевства можно было теми или иными способами отказываться в чью-либо пользу. Проникновение королевских институтов в сельские отношения не столько расшатало существующие иерархические структуры, сколько создало дополнительные уровни патронажа и непотизма, которые связали королевских агентов превалирующими политическими установками, тогда как местная знать и городские олигархи стали внедряться в сами эти новые каналы.

Движущей силой этих преобразований был классовый конфликт между непосредственными производителями и непроизводителями по поводу уровня эксплуатации, а также конфликт внутри правящего класса за распределение долей политически заданных средств присвоения[161]. Поэтому главной осью конфликта внутри правящего класса было не столкновение между поднимающейся капиталистической буржуазией и отсталой знатью, уравновешиваемое и управляемое Короной. Скорее, причиной конфликта стал разный уровень доступа к внеэкономическим возможностям получения дохода, которые могли предоставляться продаваемыми постами, королевскими монополиями или землей. Следовательно, абсолютизм не развивал – намеренно или ненамеренно – капиталистическую буржуазию, а вернее, пользовался услугами некапиталистического класса купцов, финансистов и мануфактурщиков в собственных целях, кооптируя всех этих акторов в государственный аппарат при помощи продажи постов и королевских монополий на производство и торговлю. Каждый раз, когда король нарушал сложившийся порядок собственности, вводя административные новшества и умножая число постов, перераспределение королевских протекций провоцировало значительные конфликты между защитниками status quo ante и людьми, только что получившими привилегии. Каждый кризис выражался в ситуативной перестройке сложившегося modus vivendi правящих классов, которая не затрагивала фундаментальных основ их существования[162]. «Наиболее массивный государственный аппарат в мире крутился только для того, чтобы оставаться на месте» [Zolberg. 1980. Р. 706]. Эти конфликты не всегда проходили точно по линиям разделения старой знати, новой служивой знати и некапиталистической буржуазии. Однако привилегированные классы были одновременно едины друг с другом и противопоставлены друг другу, поскольку различные фракции сковывали и короля. Распри внутри правящего класса обнаруживали свой предел во внутреннем крестьянском сопротивлении, а также в международном соперничестве.

Спор о природе абсолютизма в значительной степени изменил старую концепцию абсолютности абсолютистского правления. Он поколебал то представление, что «Старый порядок» был нововременным, рационализированным и эффективным. Правовой суверенитет оставался разделенным, военная власть – персонализированной и приватизированной, налогообложение и финансы зависели от привилегированных региональных групп, а политический дискурс определялся обычаем. Шаги в сторону централизации управления были подорваны децентрализованными сетями патронажа, непотизма и коррупции, которые размыли границы между публичной властью и личной выгодой. Сохранение политической собственности исключило возможность формирования нововременной бюрократии. Продаваемость постов стала структурным тормозом модернизации абсолютистского правления.

Абсолютистская Франция не только не смогла стать нововременным государством, она не была даже