вину в истинном свете, «назвать ее своими словами» и на следующий день явиться в суд[273].

Перед тем как уснуть, Иван обещает Алеше, что завтра придет в суд: он отвергнет «виселицу», которую избрал самоубийца Смердяков. «Завтра крест, но не виселица. Нет, я не повешусь» [Достоевский 1972–1990, 15: 86], — заявляет Иван. И он держит свое обещание. Однако когда на следующий день Иван появляется в суде, становится понятно, что выбор им «креста» — трех тысяч рублей, представленных в качестве доказательства, и смиренного признания в своей причастности к убийству Федора — еще не является чистосердечным. Он появляется на людях: это событие знаменательно само по себе, учитывая его предыдущее уклонение от ответственности. Между тем его состояние напоминает то, в котором в миланском саду пребывал Августин: его душа «сопротивлялась, отрекалась и не извиняла себя» (8.7.18) [Августин 1991: 203]. Ивана вызывали в суд, но он оттягивал свое появление «по внезапному нездоровью или какому-то припадку» [Достоевский 1972–1990, 15: 115]. Оглядываясь на прошлое, Августин понимал, что он «безумствовал, чтобы войти в разум, и умирал, чтобы жить» (8.8.19) [Августин 1991: 204]. Вот и в лице Ивана, когда он наконец-то появляется в зале суда, «было <…> что-то как бы тронутое землей, что-то похожее на лицо помирающего человека» [Достоевский 1972–1990, 15: 115]. Чтобы принести плоды, пшеничное зерно должно упасть в землю и погибнуть.

Как и в случае Августина, внутренние противоречия Ивана проявляются на физическом уровне. Августин «делал много жестов, которые люди иногда хотят сделать и не могут» (8.8.20) [Августин 1991: 204]. Иван медленно входит в зал суда, вяло отвечает на вопросы, а затем собирается уйти, «не дожидаясь позволения»:

Но, пройдя шага четыре, остановился, как бы что-то вдруг обдумав, тихо усмехнулся и воротился опять на прежнее место.

— Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка… знаете, как это: «Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу». За ней ходят с сарафаном али с паневой, что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчать везти, а она говорит: «Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу»… Это в какой-то нашей народности… [Достоевский 1972–1990, 15: 116][274].

Как и Августин, Иван должен решить, принимает ли он христианский крест: «Не вполне хотел и не вполне не хотел. Поэтому я и боролся с собой и разделился в самом себе» (8.10.22) [Августин 1991: 206]. Не будучи пока в состоянии осуществить свои истинные желания, Иван капризничает. Он скорее станет волюнтаристски утверждать свою волю, чем примет решение, смиренно учитывающее реальность.

Сравнение Иваном себя с крестьянской девкой основывается на чисто русской реалии, но в то же время указывает на важную связь между обращением Августина и признанием, сделанным Иваном. Как в православной, так и в католической традиции брак подразумевает не только взаимный обмен клятвами, но и взаимное одаривание благодатью, которое упрочивает союз, скрепленный таинством. Как и любое таинство, брак предполагает и свободную волю человека, и дар Божьей благодати, дар, который превосходит все возможности человека. Кроме того, в браке благодать опосредуется присутствием общины. Как для Августина, так и для Ивана посредничество общины играет ключевую роль: в случае Августина она представлена словами и присутствием Моники, Амвросия и Алипия; в случае Ивана — молитвами Катерины [Достоевский 1972–1990, 15: 39] и Алешей, который провел предыдущую ночь в размышлениях о брате и молитвах за него:

«Муки гордого решения, глубокая совесть!» Бог, которому он не верил, и правда его одолевали сердце, всё еще не хотевшее подчиниться. <…> Или восстанет в свете правды, или… погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужил тому, во что не верит, — горько прибавил Алеша и опять помолился за Ивана [Достоевский 1972–1990, 15: 89].

Благодаря своему первому решительному выступлению в суде Иван «восстанет на свет правды». В качестве улики он предъявляет председателю суда деньги и четко признается в своей виновности: «Получил [деньги] от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред тем, как он повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить… Кто не желает смерти отца?..» [Достоевский 1972–1990, 15: 117]. Но во время пауз, обозначенных многоточиями, Иван следит за реакцией глазеющей на него публики, испытывает чувство стыда и, в тщетной попытке избежать ответственности и осуждения, хватается за протофрейдистскую лазейку, словно хочет сказать: «Просто я такой же, как все остальные»[275]. «Местью», которой боялся Алеша, отмечены последующие реплики, брошенные «с яростным презрением» и скрежетом зубовным.

Однако Иван не «погибнет в ненависти». Да, когда его выводили из зала суда, он «вопил и выкрикивал что-то несвязное» [Достоевский 1972–1990, 15: 118] — это совсем не похоже на чувство свободы, света и покоя, испытываемое Августином, читающим 13-ю главу Послания к римлянам! Но, как и Августин, Иван пребывает в процессе исцеления благодатью. Иван болен, но его последние, кажущиеся безумными слова могут быть поняты если не теми, кто допрашивал его в суде, то внимательным читателем. Слова Ивана выдают в нем человека, борющегося с благодатью и в конце концов перестающего сопротивляться ей, выбирающего смирение Христа, «Богочеловека», и отвергающего гордыню, питавшую его былое стремление к «человекобогу», его заявления о том, что «все позволено». Первые признаки перехода от гордыни к смирению мы наблюдаем тогда, когда Иван переходит от обвинений к исповеди и признанию своей неавтономности: «`Хлеба и зрелищ!` Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради!» — схватил он вдруг себя за голову [Достоевский 1972–1990, 15: 117]. В припадке самокритики Иван осознает безумие своей гордыни и, пусть и сердито, в символической форме просит о помощи — дать ему напиться воды. Террас отмечает, что русские комментаторы усматривают в этом «символ „воды живой“ — веры» и что Иван «здесь впервые произносит имя Христа» [Terras 2002: 410]. Сам того не ведая, он цитирует обещанное Христом: «И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей» (Мф. 10:42) — и это говорит о том, что он может перейти от бунтарства к ученичеству[276].

Затем Иван «как бы конфиденциально» признается в том, что верит в черта и — косвенно — в своем желании верить в Бога. Вот последние слова Ивана в романе — исполненные намеков и глубоко откровенные:

– <…> он [черт], наверно, здесь где-нибудь, вот под этим столом с вещественными доказательствами, где ж ему сидеть, как не там?