Решив связать судьбу с Легиным, я, будто бильярдный шар, пинг-понговский мячик, одной своей массой вышибла мать с орбиты вокруг него. Как выяснилось, она, на свою беду, была хоть и стремительна в перемещениях, но уж слишком легковесна. После нашего столкновения прежняя сила к ней уже никогда не вернется. То есть я просто не оставила ей ничего другого, кроме как в начале жизни снова перейти на орбиту отца. Впрочем, – заключила Электра, – и в этой связке, если взять историю романа, она сумела вызвать немалое «возмущение».

Налив нам обоим еще по стакану чая, в очередной раз до краев наполнив плошки вареньем, Электра вдруг решила, что рассказанное сегодня недостаточно убедительно, значит, стоит зайти с другой стороны.

“«Агамемнон», – сказала она, – был построен, весь держался на парных конструкциях. Часто до времени это не было выведено на поверхность, лежало под спудом, тем драматичнее выходило, когда на сцене нежданно-негаданно ты сталкивался с оппонентом. Пары были разного уровня и разного свойства, но в общем всё росло из Священного Писания.

Читавшие роман в один голос утверждали, что он с самого начала и был задуман как комментарий к Писанию. И другое: что по мере развития действия отцовский комментарий всё решительнее склонялся к манихейскому. Последнее, наверное, естественно, – продолжала Электра, – коли пишешь мир, из которого ушел Спаситель. Равновеликость добра и зла тут напрашивается. Напрашивается, – повторила она твердо, и повела дальше: – Добро и зло – два главных полюса романа, силовые линии между ними, будто канаты, прошивают его, не дают повествованию распасться на части.

Понятно, что трудностей здесь было немало, в «Агамемноне» много героев, вдобавок они не статичны, мигрируют, суетятся, словно хотят нас запутать, меняются местами. Еще хуже другое: полюса никогда не образуют правильного магнита, сплошь и рядом ты половинка сразу нескольких пар, и все тянут тебя в разные стороны, в разные же стороны толкают. При подобном раскладе искушение, как мать, сделаться блудливой кометой, очень велико. Что и у других литераторов, в отцовском романе каждая из линий натяжения – судьба конкретного человека, более того, известны их прототипы, да и написан роман так, будто перед нами документальная проза.

Отец, – продолжала Электра, – считал, что в мире, в котором живет человек, он сразу и канат, и идущий по нему канатоходец. Канатоходец этот давно и безмерно устал, оттого его шатает, буквально водит из стороны в сторону. Один Бог знает, как он еще не свалился. И всё же, помогая себе шестом, он из последних сил удерживает равновесие. Но стоит канату ослабнуть, тем паче если он порвется, никакой шест уже не поможет. А дальше добро и зло смешаются в такую невообразимую кашу, что и не разберешься, кого надо спасать, а кому самое место в аду. В общем, оба, и Спаситель и сатана, махнут рукой и уйдут восвояси”.

Затем, если верить моим записям в тот вечер, Электра переходит к подробному разбору этих романных пар. Первая: сатана и Спаситель – тут вопросов нет, всё понятно. Вторая: Мясников, он же Смердяков, и мать – напомню, что в романе она играет роль Грушеньки. Третья: снова Мясников и его оппоненты – нынешние Карамазовы. Никаких намеков, кто из них кто, даже кто один из братьев, а кто старший Карамазов, Федор Павлович, в тексте нет. Просто их четверо: адвокат Тонин, прокурор Шинский, сам отец и Легин.

Будто между делом Электра вдруг зло бросает, что Тонин с Шинским взрыхлили, подготовили почву, но именно отец с Легиным наконец раздавили Мясникова, как последнюю гадину, наглядно показали, что будет с каждым, кто осмелится поднять на нас руку. Оппозицию “мать – Мясников” Электра тоже дополняет несколькими важными соображениями.

Сегодняшние посиделки затянулись: что ей, что мне давно пора спать, когда она говорит, что в отцовском романе Мясников, как может, торопит время, когда мы, советский народ, вырвемся из неподвижного греческого понимания жизни, ее смысла и назначения. Примем наконец, что Спаситель нас ждет. Ждет давным-давно, уже заждался и, стоит нам встать на ведущую к нему дорогу, сделать по ней первые шаги, мы увидим Светлое царство.

“Как известно, Христос у Луки говорит: «Сказываю вам, что так, на небесах, более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». То есть одна-единственная душа кающегося грешника способна вернуть в Мир Сына Божия, спасти нас. Но тогда, пишет отец, имея в виду якутку, получается, что и одна-единственная душа, которая творит зло так лихо, так весело, как она, творит, будто о Сыне Божьем никто никогда не слышал; душа не то что не думающая о покаянии, а отрицающая его, смеющаяся над ним, будто это и вправду, как сказал Ленин, всего лишь опиум для народа, способна выстроить мир, в котором Спасителю просто не будет места.

В романе отец подробно писал о безумии плотских страстей, которые, прежде закрутив их, как смерч, мать подняла черт знает из каких глубин; о хаосе, что, будто и не заметив, рушит гармонию, которая пусть робко, неуверенно начала восстанавливаться в наших душах – отсюда прямой путь к нынешней сатанинской власти. То есть корень царства сатаны, в котором мы теперь живем, отец уверенно возводит к своей жене и к нашей с Зориком матери”.

13 августа 1983 г.

Неделю спустя. Опять за чаем, уж и не помню, из-за чего меня разобрало. Может, кто-то на работе сделал выговор или с женой повздорил, в общем, был в спутанных чувствах, и меня понесло. Напал на бедную Электру. Произнес настоящую филиппику, что мне в принципе несвойственно. Говорю ей: “И мать, что она вселенское зло, безропотно перепечатывала? Раз за разом перебеливала, перебеливала, а затем всем и каждому твердила, что отец написал гениальный роман?

Нет, – говорю, – милая Электра, это не зло. Злом здесь и не пахнет. Ваша мать – страдалец и страстотерпец, ангел чистой воды. Да еще такой, какого свет не видывал. Тебя поносят, а ты два года буква за буквой собственными пальчиками всё перестукиваешь. И кто поносит? Человек, с которым ты живешь, ходишь за ним, будто мамка, да еще с утра до ночи на него пашешь; тут, скажу я вам, что-то совсем уж неприличное.

Представляю, как она, бедная, печатала. Сначала – или нейтрально или не о ней – если написано хорошо, не скучно, это наверное, было даже интересно. Потом вдруг страница за страницей ты и о тебе – тем более интересно. Даже то, что плохо, неважно. Жизнь ведь штука сложная, все не без греха: я, думает мать, знаю, как Жестовскому со мной было непросто, теперь есть возможность, и он сводит счеты.

Уверен, – продолжаю я монолог, – и особой ненависти поначалу нет, неудовольствие – да, но и здесь, если рассудить, раз он сейчас так обо мне пишет, значит, дальше, когда вспомнит хорошее, тоже можно не сомневаться. То есть ненависти или нет, или ее немного, вдобавок она непрочная, неустоявшаяся, придет – уйдет, снова придет и снова уйдет, и ты как бы не веришь, что останется. Даже что надолго, тоже не веришь, потому что, повторяю, ты с этим человеком живешь – и сейчас живешь, и раньше жила.

Конечно, были разрывы, но потом снова сходились, ложились в одну постель, а получается, что единственное, к чему ты возвращалась, – к этой самой ненависти. Больше того, тебе отрезают последние отходы. Чтобы, значит, никаких иллюзий; подтверждают, что и вправду возвращалась к ненависти, к ней одной, потому что если раньше она была какая-то беглая, то есть, то ее нет, вдруг, мать и уследить не успевает, ненависть делается уже просто космической. Такой, что, кроме нее, и нет ничего. В общем, – подвожу я итог, – в исполнении вашей матери вселенское зло слишком кротко и покладисто”.