Тунь не мог поверить своей удаче: Организация словно подслушала его желание! Многим повезло куда меньше. Товарища Има, командира лесного лагеря, где Тунь проходил обучение, расстреляли, поставив в вину былое сотрудничество с вьетнамскими военспецами и, соответственно, идеологическую неразборчивость.

Тунь забрал дочь в деревню Чхлонг в провинции Кратьэх, откуда родом была его мать. Там им выделили традиционную деревянную хижину на сваях, выходившую восточной стеной на Меконг. Домишко был маленький, но крепкий, с большой комнатой и длинной узкой кухонькой сзади. Любимым местом Ситы стала верхняя ступенька лестницы: сидя на пороге, она вглядывалась в воду, высматривая иравадийских дельфинов, водившихся в этих местах. Однажды, вскоре после приезда, на рассвете Тунь катал ее на лодке, и им попалось небольшое стадо дельфинов, игравших с солнечными зайчиками, которые танцевали на водной глади. Самый маленький дельфин, детеныш не больше диванного валика, перевернулся и поплыл назад, весело помахивая короткими плавниками. Сита была в полном восторге – такой счастливой Тунь видел ее впервые после бегства из Пномпеня. Он не мог вернуть Сите все, чего она лишилась, – городскую квартиру, Ом Паан, детство, но подарил хотя бы эту мимолетную радость. Поэтому на рассвете, прежде чем вместе со всей деревней выйти на полевые работы, они с Ситой бесшумно выводили на реку пальмовую долбленку и ждали дельфинов.

Так они снова стали отцом и дочерью, радуясь новизне окружающего ландшафта, заведенному укладу деревенской жизни, обществу местных жителей, которые видели, что у ребенка нет матери, а у Туня – жены. Кое-кто из стариков помнил его мать в молодые годы, прежде чем она вышла замуж и переехала в Ник Лоунг, и этого было достаточно, чтобы Туня и его дочку в деревне приняли как своих – крестьян, а не бывших горожан, самый нежелательный элемент в те годы. Жители Чхлонга были растроганы, глядя, как «вдовец» заботится о единственной дочери и как осиротевшая девочка, в свою очередь, покровительственно относится к отцу. Во время полевых работ все видели, как порой Сита бросалась папе на шею с невинным восторгом, и хотя действовал новый закон о недопустимости проявлений семейной привязанности, многие про себя мечтали, чтобы их дети относились к ним с такой же нежностью.

Революция набирала обороты. Появились слухи о неслыханной нужде и голоде по всей стране. Чхлонг радикальные политические нововведения долго обходили стороной: товарищ Со Пим, секретарь Восточной зоны, куда входила и Кратьэх, имел репутацию человека гибкого и не видел необходимости насильно внедрять общие трапезы и революционную одежду – по крайней мере, пока. Он был очень популярным партийным лидером – впервые Тунь о нем услышал, когда под командованием товарища Со воевал в Кампонгтяме, к востоку от Меконга. Именно эта иллюзорная «связь» с человеком, которого он ни разу не встречал лично, позже окажется роковой. После первых «чисток», когда Туня лишили воинского звания, центральный комитет партии затеял кампанию общенациональных чисток, во время которых «вырывались с корнем» и уничтожались десятки тысяч «предателей». К апрелю или маю семьдесят седьмого, спустя два года после установления нового режима, слухи о массовых казнях стали неопровержимой реальностью. Из Чхлонга пропадали целые семьи, им на смену привозили новых, истощенных и измученных, как зомби, только затем, чтобы вскоре тоже увезти. Один за другим страну преследовали неурожаи риса, в том числе, как ни странно, северо-западные области, традиционно славившиеся своим плодородием. Центральный комитет партии обвинил в низких урожаях «внутренних врагов», составивших заговор с целью свержения Организации и подрыва правящего режима. Под подозрение попадали целыми деревнями – жителей обвиняли в укрывательстве предателей и казнили поголовно.

Три или четыре месяца назад исчез товарищ Со – поговаривали, что он тоже оказался среди обвиняемых. Якобы застрелился, когда центральный комитет партии выдал ордер на его арест. Ничего определенного Тунь узнать не мог – от народа все скрывалось, Организация была окутана непроницаемыми слоями секретности. Вопросов он не задавал, опасаясь привлечь внимание или сделать то, что заклеймило бы его врагом режима. Как и все, он жил сегодняшним днем – и боялся.

Как-то вечером в начале августа Тунь с дочерью вернулся с полевых работ. Закат был удивительно красивым – после дождя над водой повисла сияющая радуга, и они решили спуститься к реке вымыться и, может, увидеть дельфинов. Сита вошла в хижину взять перемену одежды, а Тунь высматривал в реке ныряющие головы или мелькнувший хвост. Он так увлекся, что не заметил трех приближающихся солдат революции, пока его не окружили.

– Вас вызывает Организация, – сказали они. Тунь похолодел. Эти три слова означали смертный приговор, а за вопрос, какое преступление он совершил, его могли пристрелить на месте. Тунь видел, что перед ним новички, недавно присланные в Чхлонг, и воззвать к родственным чувствам не получится. Он пытался умолять, но у него вышло только:

– Товарищи, моя дочь… ей всего двенадцать…

Тунь хотел сказать, что Сита еще ребенок и не проживет без отца, но ответ солдат оказался еще более невразумительным:

– Да, мы знаем. В этом и состоит твое преступление – в твоей дочери!

– Папа, – услышал он шепот Ситы с верхней ступеньки. Буржуазное слово, она уже давно так его не называла. С самого освобождения страны она обращалась к нему «отец», а с недавних пор – «товарищ отец». Тунь видел страх в ее глазах, слышал ужас в ее голосе. Он собрался с остатками мужества и ответил мягко, опустив революционный артикль перед именем:

– Сита, любовь моя… – Если они видятся в последний раз, пусть дочь знает, чтó она значит для него. – Моя жизнь… – Горло перехватило, и он не смог продолжать.

Солдаты приказали девочке войти в хижину, а его увели. Тунь не сопротивлялся. Он уже перестал бояться за себя. Если Сите придется выживать без него, нельзя давать им причину ее наказать. Он шел, ни разу не обернувшись. Деревенские о ней позаботятся, Ситу в Чхлонге любят. Она знает, к кому пойти… На перекрестке за деревней ждала повозка. Тунь сел в нее, и один из солдат тут же связал ему руки и ноги и завязал глаза. Тунь не понимал необходимости в таких сложностях – дело можно было решить одним выстрелом.

Пока повозка тряслась по ухабистым проселочным дорогам, вечер перешел в ночь, и темнота под повязкой стала совершенно непроницаемой. Цикады завели свой ночной концерт. Через несколько часов повозка наконец остановилась. Тунь почувствовал, как чьи-то руки развязывают веревку на щиколотках. Другая рука сдернула его с повозки. Он покачнулся, но удержался и не упал. Солдаты по очереди подталкивали его вперед, а он ковылял босиком – сандалии из автомобильной покрышки остались в повозке. Вскоре Тунь и его конвоиры остановились, послышался скрип открываемой деревянной двери. Последний тычок, и дверь с грохотом закрылась. Лязгнула металлическая цепь и замок. Тунь оказался на твердом бетонном полу, в кромешной темноте, окутанный слоями невразумительности.

Первый удар был нанесен посреди ночи – Туню показалось, что рухнула крыша. Белый свет залил комнату, ослепив его. Свет фонаря в глаза – повязку сдернули на нос. Последовал второй удар – прикладом винтовки сбоку по голове. Струйка крови потекла из-под волос на скулу.