А еще – привязанность. Как странно выговаривать это – «привязанность»… Сам удивляюсь собственной слабости – я всегда считал, что лишен ее, и это выгодно отличает меня от прочих двуногих.

Сейчас, с вершины пройденного пути, я вижу все недостатки своего наставника: трусоватый лицемер и ханжа – впрочем, не в большей степени, чем окружающие его, – чрезвычайно зависимый от общественного мнения. Самого себя он считает гениальным ученым, что весьма далеко от истины, и при том крайне ревностно относится к успехам других, особенно на выбранном им поприще. Образ седовласого старца, умудренного опытом, прилип к нему как мокрый лист, но мне хорошо видно, что там, под этим листом!

Отчего же мне хочется погладить его по седой голове, как матери хочется приласкать своего неразумного ребенка, пусть даже не оправдавшего ее надежд? Откуда во мне взялась эта вздорная сентиментальность? Я молод, мне нет и сорока, и вряд ли это грядущая старость таким образом намекает о своем скором прибытии…

Джон вздохнул, дернулся во сне, и рука его безвольно упала. Я бережно приподнял сухую узкую ладонь, положил на подлокотник кресла и вышел.

* * *

Три следующих дня прошли для меня словно во сне. Джон переехал в освободившийся дом, но я почти не заметил этого, погруженный в свои думы. Денег, что я собрал для Якоба, не хватило до полной суммы – совсем немного, но и этого мне неоткуда было взять. Пришлось без промедления занимать, и город пополнился новыми слухами: Эдвард Келли разорен.

Джон добился скорой аудиенции у короля, и мне пришлось присутствовать при том, как он расписывает перед Рудольфом достоинства своего будущего ордена. Джон был так напыщен при этом, так велеречив и полон такой спеси, что я испугался королевского гнева, ибо последнее время Рудольф был скор на расправу. Не смешно ли: когда-то Джон опасался, что я выставлю его перед королевой в нелепом свете, а теперь наступила моя очередь тревожиться о том же.

Но все прошло благополучно. Я произнес слова, которых требовали от меня обстоятельства, и, по-моему, был убедителен. Хотя Джон по окончании приема сухо сообщил, что мне не мешало бы высказаться красноречивее.

Я не слушал ворчания старика. Приближался миг, одна мысль о котором заставляла мое сердце колотиться от волнения.

Деньги – их было теперь ровно столько, сколько потребовал Якоб, – я сложил в мешок. Его тяжесть навела на мысль о том, что, если ночью на меня нападут грабители, я буду неспособен даже сбежать от них. Бросить все свое состояние, которое я собирался обменять на книгу, я бы не смог.

Конечно, нужно было нанять охрану, но я опасался всех и вся. «Что, если охранники разболтают, куда ходил Эдвард Келли? – терзался я. – Или решат отнять мое золото, а меня прикончат и сбросят в воды Влтавы?!» В таких мучительных сомнениях я провел последний день перед встречей, и, когда солнце, прощаясь с городом, мазнуло по крышам мягким золотым светом, у меня еще не было ни одной идеи.

Несмотря на это, после заката на меня снизошло странное спокойствие. Тревоги и страхи осели на дно души. Неторопливо собравшись, отрешенно, но очень внимательно, словно идя в последний путь, я проверил, легко ли скользит из ножен шпага. Теперь меня не страшило нападение грабителей.

Я радовался произошедшей со мной неожиданной метаморфозе, однако цена этому спокойствию оказалась невысока – стоило кому-то громко постучать в дверь, и я в один миг покрылся холодным потом. Уговаривая себя, что поздний визитер не может быть ничем мне страшен, я спустился вниз. Каково же было мое облегчение, когда я увидел за дверью Молли! Облегчение быстро сменилось удивлением:

– Что ты делаешь здесь одна в такой поздний час? Зачем ты пришла? Уходи, сейчас мне не до тебя!

– Господин Эдвард, я не за этим, – возразила служанка, покраснев. – Господин Якоб нынче утром, когда я готовила, пришел на кухню – сам, только представьте! – и велел мне сопровождать вас. А ведь раньше этого никогда не бывало!

– Чего не бывало?

– Чтобы господин Якоб приходил ко мне, когда я готовлю. Он всегда говорил, что не любит запах разделанного мяса. Его просто с души воротит, как почувствует вонь! Это его слова, про вонь, а мне-то нравится, да и мясо я для него выбираю свежее… Ни разу не случалось такого, чтобы я накормила господина Якоба старым мясом! Вот если бы на моем месте была Берта, она обязательно смошенничала бы, да еще и приготовила невкусный обед! А я-то беру у мясника, что стоит возле моста каждый день, и он знает меня…

– Да замолчишь ты или нет?! – возопил я, прерывая ее словоизвержение.

Невероятно: и эту женщину я считал молчаливой?! Кто же тогда болтливая по сравнению с ней?!

– Зачем ты должна пойти со мной?

– Я не знаю! – Молли замотала головой. – Но господин Якоб обещал мне хорошо заплатить, если я помогу вам.

Подумав, я решил, что ничего не теряю от ее присутствия, а Молли и впрямь может быть полезна. Так что я разрешил ей зайти. Оставалось совсем немного времени до того часа, когда мы должны были покинуть башню.

Когда над Прагой сгустилась ночь, я поднял мешок, закинул его за плечо и сделал Молли знак: «Выходим». Меня не покидало ощущение, что я выступаю в долгий поход, а маленькая служанка – мой оруженосец.

* * *

С первых же шагов ночной город ощерился на меня каменными пастями львов и горгулий, оглушил меня неестественной тишиной. Никогда прежде, идя по Праге ночью, не слышал я такого безмолвия. Песни гуляк, ругательства подвыпивших нищих-забулдыг, окрики стражи, вздохи и стоны в укромной подворотне – вот колыбельная любого места, где живут люди. Но нынче ночью она не звучала.

Вместо этого нас с Молли всю дорогу сопровождала протяжная, жалобная песня ночного ветра. Он подкрадывался к нам исподтишка, забирался под одежды, вызывая озноб. Ветер сбивал с ног, вылетая из-за угла, и ловил нас в подворотнях, задувая с такой силой, что приходилось жаться к стене. Плащ мой оказался слишком легок, и я мерз в нем; Молли зябко ежилась в своей тонкой накидке, но не жаловалась.

Тяжелый мешок за моей спиной не давал идти быстро, и мы брели, как два уставших пилигрима, ищущие ночлег.

Никто не встретился нам по пути: ни лихие люди, которых много бродит по западной окраине города, ни караульные, ни дешевые потаскухи из тех, что собираются по ночам возле моста на той стороне Влтавы. Против воли я подумал, что обрадовался бы любому встреченному человеческому существу, даже бродяге, решившему выпросить у меня пару медяков. Но и бродяги исчезли в ту ночь из Праги.

Когда мы приблизились к жилищу Якоба, я поставил мешок на землю у ног и огляделся. Никого не видно. Прислушался, пытаясь уловить, не раздастся ли в кустах шепот затаившихся грабителей, но услышал лишь насмешливое посвистывание ветра. В «Хромом Копыте» тускло светилось незаколоченное окно, и было похоже, что дом смотрит на нас единственным глазом, подобно своему хозяину.

За спиной тихонько вздохнула Молли, молчавшая всю дорогу.