Ельцин записал: «Кремль – собственность России»[417]. Вчерашний изгой, избранный минимальным большинством республиканского парламента, заговорил языком ультиматума.

Президент СССР терпеливо слушал и позднее сказал Петракову, что у него с Ельциным получился деловой разговор. Но готовность к диалогу только усугубляла растущее ощущение слабости его позиций. Черняев писал в своем дневнике: «Отовсюду телеграммы Горбачеву… Вопль по поводу беспомощности властей и президента… Среда для диктатуры готовая. Откуда придет? Горбачев сам не способен»[418]. Умиротворение Ельцина, непоследовательное и непродуктивное, было следствием личностных качеств Горбачева, но также и его презрения к сопернику. Перед встречей Горбачев получил от Болдина информацию об истории болезни Ельцина, согласно которой тот, начиная с 1986 года, страдал психической «нестабильностью», влиявшей на его политическое поведение[419]. Схожие «диагнозы» политическим диссидентам ставились при Андропове. Вполне вероятно, что эти утверждения повлияли на Горбачева. В его представлении только больной мог предъявлять такие требования.

Ельцин, однако, бросил вызов Горбачеву с пьедестала растущей популярности. Согласно данным независимого опроса, рейтинг одобрения Ельцина подскочил с 27 процентов в мае 1990 года до 61 процента в июле. Популярность Горбачева упала с 52 процентов в декабре 1989-го до 23 процентов в августе 1990-го. В Москве только 26 процентов хотели, чтобы Горбачев остался на посту президента СССР; 34 процента предпочитали Ельцина[420]. Накануне встречи с Горбачевым Ельцин сказал: «Я давно перестал его бояться… Теперь мы равны». В узком кругу приближенных он называл советского президента избалованным принцем, который достиг высшего поста, развлекая начальство на курортах, в том числе Андропова и Брежнева. Если Горбачев считал себя новым Лениным, то Ельцин относился к нему как к Керенскому, нерешительному главе временного правительства России в 1917 году[421].

Ельцин позже утверждал, что Горбачев обещал устроить «добровольную» отставку Рыжкова и других правительственных чиновников из списка Ельцина. Они также якобы договорились запустить «500 дней» в течение следующих двух недель. Согласно предварительному плану, Горбачев намеревался обойти консервативный Верховный Совет СССР и утвердить «500 дней» президентским указом, а затем направить текст программы на обсуждение республиканским Верховным Советам, включая парламент РСФСР. Ельцин обещал, что российский парламент утвердит программу первым, подав пример другим республикам[422]. Это соглашение, если оно и вправду существовало, так и не воплотилось в жизнь.

На другой день после разговора с Ельциным Горбачев созвал масштабное заседание Президентского совета и Совета Федерации, чтобы обсудить экономическое соглашение и Союзный договор. Он пригласил 170 правительственных чиновников, министров, руководство одиннадцати республик, за исключением Прибалтики и Грузии, и представителей пятнадцати автономных областей РСФСР. Он даже зазвал на заседание делегацию рабочих, которые приехали в столицу на переговоры[423]. Представляя «500 дней», Шаталин говорил, что приватизация и частная собственность являются единственным системным решением для урегулирования национальных конфликтов, поскольку не республики и автономии, а частные собственники будут главными субъектами рыночной экономики: «Когда эстонский капитал пойдет в Россию, а российский капитал может быть расположен на Украине, начнется нормальная экономическая жизнь». Шаталин также призвал все республики согласовать предварительные жесткие меры по финансовой стабилизации. В противном случае «рынок нас просто уничтожит», заявил он. Затем выступил Маслюков и представил правительственную программу. Он посетовал, что западные банки прекратили выдавать кредиты СССР до тех пор, пока центральные и республиканские власти не станут действовать слаженно. Без иностранных займов, предупредил Маслюков, советская экономика в 1991 году сократится на двадцать процентов. Авторы обеих программ обещали сохранить социальные проекты и субсидии, которые поглощали 65 процентов советского бюджета[424].

Затем выступил Ельцин. Он признал, что РСФСР не может в одиночку перейти к рыночной экономике. Для этого потребовалось бы закрыть границы, ввести таможенный контроль с другими республиками и отдельную валюту. Если бы российское правительство выбрало такой путь, оно стало бы «инициатором развала Союза». Ельцин вновь призвал Горбачева избавиться от правительства Рыжкова: «…Система управления центром должна измениться… Это должна быть действительно… сильная президентская власть… не называя, конечно, диктатурой и не переходя к диктатуре… определенная жесткость, твердость и действительно проявление власти требуется… Это народ понимает и поймет»[425]. Руководители других республик и автономных областей с трудом понимали цель встречи. Они приехали в Москву, чтобы выторговать себе больше прав и ресурсов, а вместо этого сидели и слушали бесконечный спор о двух экономических программах. Какая из них будет реализована? Горбачев не отвечал на этот вопрос, а оставался в роли верховного модератора. В заключение долгих прений он предложил включить членов противоборствующих лагерей в совместную комиссию для выработки компромисса. Явлинский и другие молодые экономисты запротестовали, а Шаталин пригрозил отставкой. Горбачев опешил. «Вы меня подводите, – заявил он Шаталину. – Давайте тогда [вас] в группу не включать». Экономист признал, что погорячился, но пожаловался, что найти консенсус будет очень трудно. Горбачев отреагировал, как комсомолец-агитатор: «Найдете, найдете. Товарищи, найдем, не отчаивайтесь… Еще на улицах никого нет. Подождите, ведь нам придется действовать и тогда, когда на улицах уже люди будут… Я прошу вас, как президент, мобилизовать творческие силы – и искать, искать, искать. Я уверен, что найдем. Найдем!»[426].

Когда на следующий день заседание продолжилось, у Рыжкова случился эмоциональный срыв. Премьер-министр несколько раз выходил к микрофону в крайнем возбуждении. Он предупреждал: без сильного центрального правительства и программы, которую он разработал, страна тотчас развалится. Верховный Совет СССР должен «принять решение» и выбрать между двумя программами, требовал он. Затем, противореча себе, назвал существующую парламентскую систему главной причиной того, что страна и экономика стали неуправляемыми. «Давайте остановим процесс дестабилизации. Нельзя, товарищи, чтобы страна ходуном ходила», – призвал Рыжков. В какой-то момент он обратился к Горбачеву: «Михаил Сергеевич, мы с вами товарищи. Мы с вами друзья… Наводите порядок в стране как президент. Наводите и используйте те возможности и права, которые вам дали… Беритесь, мы вам поможем»[427]. Заседание переросло в какофонию призывов и мнений, и Горбачев поспешил его закрыть. Двухдневное обсуждение лишь усилило всеобщее ощущение политического паралича[428].

Горбачев поручил академику Абелу Аганбегяну, одному из архитекторов экономических реформ 1983–1987 годов, свести две программы в одну. Советский лидер настаивал, что «500 дней» должна включать федеральное правительство и единый федеральный налог[429]. Многие считали тогда, а историки полагают и теперь, что глава СССР упустил последний шанс начать радикальные преобразования под своим руководством. Впрочем, в нерешительности Горбачева была своя политическая логика: без центрального правительства президент остался бы один на один с пятнадцатью республиками и огромным Съездом народных депутатов. В советской экономике, где все основные отрасли строились как централизованные конгломераты, воцарился бы всеобщий хаос. Без Рыжкова или его заместителей весь класс советских хозяйственников