– Оно и так будет пересмотрено, мадам, – заметил дю Шастель, – я ведь больше не служу ему.

– Да, конечно, вы больше не будете следить за его обедами и сном и застегивать на нем камзол по утрам, но любить-то вы его будете, как прежде – как «слабого и угнетенного», а мне этого не надо. Шарлю отныне не следует искать утешения за вашим щитом. Теперь он должен учиться чувствовать за собой все рыцарские щиты Франции, а вы должны его этому учить, вне зависимости от того, кому с этой поры служите.

– Я вас понял, мадам, – склонил голову дю Шастель.

Он хотел было и руку к груди приложить, но в этот момент полость, укрывавшая мальчика, поползла вниз, и рыцарь кинулся ее заботливо поправлять.

Мадам Иоланда улыбнулась, однако тут же прогнала улыбку, чтобы мессир Дю Шастель не усмотрел в этом поощрения своей заботе.

– Мы пока в самом начале пути, – сказала она озабоченно. – Девочка, что растёт в Лотарингии, слишком мала. Шарлю требуется время, чтобы осознать свое предназначение, а война может начаться в любую минуту. Английский король сел на свой трон бесправно и удержать на голове корону может только весомыми завоеваниями. А что может быть весомее для Англии, чем французские земли? Причем, желательно – все! И за поводом далеко ходить не надо! Я даже знаю, что он потребует в первую очередь: Прованс и Анжу – свое якобы французское наследство, к которому, говоря по совести, ни он, ни его отец отношения не имеют. Но почему бы и не потребовать, раз уж англичане того желают! Естественно, ни один француз, даже безумный, на такое требование согласием не ответит – вот вам и повод обратиться в парламент за средствами и полномочиями. Ирландией или Нормандией рот противникам все равно не заткнешь, как и мелкими стычками по нашему побережью, а под французское наследство дадут всё – и войско, и деньги, и на правомочность носить корону глаза закроют…

Мадам Иоланда посмотрела за окно с таким выражением, словно вся округа уже принадлежала англичанам.

– Нет, Генри Монмуту нужна только победоносная полноценная война за французскую корону, и выжидать долго он не станет, что, впрочем, и правильно. Вот вы, мессир, человек военный, скажите, можно ли выбрать другой такой удобный момент для завоеваний, чем тот, что сложился сейчас?

– Не знаю, – пожал плечами дю Шастель, – по моему разумению, при Жане Бургундском дела наши выглядели плачевнее. Будь он всё ещё у власти и разразись война, я бы сказал, что шансов на победу у Франции нет. Но граф Арманьякский взялся за дело очень толково. И хотя не все его методы я готов принять, все же людей на ключевые посты он расставил по достоинствам.

– Но он слишком открыто пренебрегает королевой, – заметила мадам Иоланда, – чего нельзя делать, не имея на руках гарантированной возможности свести её влияние к нулю… Что вы там говорили о Бурбонах? Пытаются составить оппозицию против мадам Изабо?

– Мне так показалось.

– Глупцы! Совершать два раза одну и ту же ошибку! Будь я на месте королевы, я бы и ждать не стала, когда у них что-то получится. Сама бы нашла главаря для заговорщиков, чтобы этот гнойник поскорее созрел, и сама же его бы и вскрыла: с шумом и криком, чтобы даже до больного короля дошло, какое злодейство готовилось! А потом вернула бы в Париж герцога Бургундского, при котором не так уж плохо жилось. Или, что было бы совсем правильно – правила бы сама… Беда в том, что я не королева. А как герцогиня Анжуйская не могу допустить ни того, ни другого.

Дю Шастель понимающе улыбнулся.

– Будем надеяться, что у её величества нет вашего ума, мадам, и она до таких мер вряд ли додумается.

– Теперь уже нет, – обронила герцогиня.

Не будь поставлено на карту так много, она бы, наверное, даже посмеялась сейчас, вспоминая, как неуклюже изображала перед ней Изабо своё безразличие к шевалье де Бурдону. Даже не потрудилась сделать вид, будто забыла его имя, когда сообщала о том, что судьба шевалье устроена. Разумеется, это никого бы не обмануло, но выглядеть могло достойнее. Ей Богу, граф де Вертю – этот новый герцог Орлеанский – и тот держался с большим соответствием, когда позволил «подарить» шевалье вместе с подношениями для Шарля. «Делайте с ним что хотите, мадам. Я мало что потеряю. К тому же этаких шевалье от молодых жен, действительно, лучше держать подальше»… Умный мальчик – отца, пожалуй, переплюнет. Надо постараться удержать его на своей стороне как можно дольше. Сразу сообразил, что красавчика де Бурдона «подарят» не просто так. И герцогиня ни минуты не сомневалась: вечером того же дня, когда ей был отдан шевалье, граф де Вертю поставил в известность обо всем своего тестя.

– Теперь, если граф Арманьякский не упустит момента, – вслух добавила она, – нужда в заговорах отпадет сама собой, и её величество собственными руками даст им не один повод свергнуть себя.

* * *

До Тура доехали еще засветло. Мадам Иоланда ласково потрясла Шарля за плечо и спросила, не голоден ли «её мальчик»?

Шарлю стало ужасно стыдно – он так позорно заснул… Как маленький! А ведь добрую герцогиню следовало отблагодарить если и не самой умной беседой, то хотя бы проявлениями радости, что жить он теперь будет под её опекой, и заверениями в собственном послушании…

– Нам нужно хорошенько отобедать, – говорила, между тем, герцогиня. – После такого отменного сна и еда должна быть не наспех.

Весь поезд расположился во дворе дома Турского епископа. Проскакавший здесь ранее герцог Анжуйский позаботился о достойном приеме, поэтому путников очень быстро расселили в соответствии с их чинами, а герцогиню с Шарлем проводили в покои епископа. Все кланялись мадам Иоланде с особым подобострастием, но она при каждом удобном случае выставляла перед собой Шарля так, чтобы все знаки внимания и почтения приходились на его долю.

– Почему вы все время стараетесь идти за моей спиной? – спрашивала она совсем не сердито. – Идите вперед, не бойтесь! Здесь все служат вашему отцу, а, значит, и вам. Смелее! Садитесь во главе стола и помните: если епископ не целует вам руку, а протягивает свою, то это лишь оттого, что тут он – единственный, кто служит не королю, но Богу!

И Шарль еще неловко и робко словно высовывал голову из-под своего панциря и чувствовал, что эти новые ощущения ему нравятся. За епископским столом он даже