Нас встречает односпальная кровать. Узкая. Два человека могли бы поместиться на ней только в том случае, если бы один из них спал боком, положа голову на грудь другого. Но этого… не случится.

– Можешь спать на кровати, – шепчем мы одновременно.

Ан вскидывает руку.

– Ты ранен.

– Я выздоровел. Кроме того, я мужчина…

– Женщины тоже могут спать на полу.

– Я не говорил, что…

– Если ты вдруг не заметил, я все это время спала на земле, – шипит она.

– Я просто стараюсь быть предупредительным.

– Я тоже.

Мы пристально смотрим друг на друга и бранимся шепотом, словно супружеская пара, опасающаяся соседей с острым слухом. Я бы посмеялся над абсурдностью ситуации, если бы не был настолько утомлен. Я слишком устал, чтобы спорить.

– Прекрасно. Я займу кровать, – говорю я.

– Прекрасно, – фыркает Ан и с громким стуком бросает мешок на пол.

Похоже, она не в восторге от моего решения, хотя и заявляла, что ее все устраивает. Это не моя проблема. Я разоружаюсь, срываю с себя верхнюю одежду и иду в ванную.

Ан издает какой-то звук, нечто среднее между приглушенным вскриком и резким вдохом.

Я оборачиваюсь:

– Мы в самом деле ссоримся из-за ванной?

Взглянув ей в лицо, я понимаю, что она переполошилась из-за шрамов у меня на спине, а не из-за ванной. Должно быть, она их не заметила, когда лечила отравление ядом.

Однако в хорошо освещенной комнате они бросаются в глаза. Длинные толстые рубцы, некоторые добрых двенадцати дюймов длиной. Отметины от удара хлыстом с годами утратили розово-красный оттенок, приобретя бледный восковой вид зажившей натянутой кожи. Выглядят они все равно плохо, хоть и не идут ни в какое сравнение с окровавленной, разорванной плотью, которую являла собой моя спина, когда я был мальчиком.

Ан не двигается и ничего не говорит. Она не испытывает ни ужаса, ни отвращения. Что-то в выражении ее лица заставляет меня… у меня нет слов, чтобы описать это чувство. Это напоминает момент, когда она отпустила ужасную шутку после моего рассказа о смерти сестры. Тот же взгляд. Ни жалости, ни страха, ни отвращения. Нечто другое.

Мои инстинкты хотят побороть это неназванное чувство. Подавить любые эмоции, которые во мне пробуждает эта девушка. Но правда в том, что рядом с ней я не ощущаю себя таким одиноким.

Мы стоим лицом к лицу и молчим до тех пор, пока тишина между нами не становится слишком интимной и я больше не могу ее выносить.

Тогда я шагаю в ванную и закрываю за собой дверь.

АЛТАН

Просыпаясь, ощущаю тепло. Уже почти полдень, и, как ни странно, я хорошо выспался. Не видел ни снов, ни кошмаров.

Ан лежит, свернувшись калачиком на одеяле, которое я оставил на полу. Когда я пытаюсь ее разбудить, она сонно отмахивается и зарывается лицом в ткань. Хочу прогуляться по городу, чтобы избавиться от беспокойства, а ей все равно лучше держаться подальше от посторонних глаз, поэтому я оставляю ее спать дальше, черкнув записку с предупреждением оставаться в таверне на случай, если меня сцапают имперские гвардейцы или священники.

Внизу Ло предлагает мне обильное угощение. За едой мы беседуем о всяких пустяках. Он не посвящен в тонкости нашего плана: не знает, ни куда мы держим путь, ни каких-либо еще подробностей. Мы оба понимаем, что так безопаснее. Прежде чем уйти, я отдаю посыльному зашифрованное письмо для Линьси.

Большая часть Хеши выстроена на берегах притоков извилистой реки. Дорогами служат каналы, соединенные каменными арочными мостами, украшенными резными цветами и животными. Здесь есть и зимородки, и драконы, и львы, и тигры, а иногда даже обезьяны, поразительно похожие на настоящих.

Ивы склоняют головы, словно грациозные девы, бережно окунающие свои зеленые, как у богомола, волосы в воду рядом с расположенными вдоль берега белыми и серыми каменными зданиями с терракотовыми крышами. Улицы бурлят жизнью. Лавочники, уличные музыканты и другие артисты продают свои товары и таланты вдоль набережной и с разноцветных гондол, скользящих по каналам.

По традиции Ши, каждое здание украшают фонари с нарисованными на них словами, информируя прохожих о его названии и назначении. В отличие от других городов, которые я видел, фонари здесь ярко-алые, а слова уверенно выведены черными чернилами – явный признак того, что в городе порядок.

Траур закончился, и горожане, облачившись в шелка насыщенных цветов, вернулись к повседневной жизни. Они проходят мимо меня, одетого в хлопковое ханьфу, не удостаивая ни единым взглядом. Воздух напоен беззаботной болтовней, смешивающейся с нежными напевами тростниковых флейт.

Трудно представить, что наша земля медленно умирает, а война уже на горизонте. Или, может, когда настолько привык находиться в состоянии постоянного конфликта, начинаешь относиться к нему как к чему-то обыденному. Особенно когда он тебя не касается.

Не случайно Империя набирает рекрутов из самых бедных деревень и городов. Отнимает молодых и здоровых, оставляя старых бороться за выживание. Богатые города, такие как Хеши, пополняют имперскую казну собранными в качестве налогов деньгами, оплачивая ими собственную безопасность и стабильность, в то время как бедные области окончательно увядают.

Проходя мимо фонтана, вырезанного в виде цветка лотоса, я вижу играющего с волчком мальчика. Он дергает за веревочку так неумело, что игрушка делает всего пару оборотов и заваливается набок. Отсутствие у малыша сноровки искушает подойти научить его, как когда-то в одном из многочисленных больших залов императорского дворца научил меня отец.

«Вся хитрость в том, как правильно взмахнуть запястьем и дернуть за веревку», – как наяву слышу глубокий, терпеливый голос, и боль утраты возвращается. Несмотря на придворные обязанности, он всегда находил время для нас с сестрой. Его лицо возникает в моем сознании так же ясно, как я вижу мальчика. Притаившиеся в глазах веселье и нежность, когда он был с нами, легкая улыбка. Я помню, как у него сжималась челюсть и морщился лоб всякий раз, когда из-за нашего ребячества разбивалась очередная бесценная ваза. Как он расплывался в улыбке, стоило нам извиниться.

Он сажал меня на свои широкие плечи, давая возможность исследовать закоулки и трещины, которые ребенок не мог увидеть или достать. Для отца не имело значения, что он выглядел нелепо, когда, одетый в императорские наряды и драгоценности, ходил или ползал с маленьким сыном, чье лицо частенько было испачкано едой и грязью.

Шифу однажды сказал, что годы правления отца были самыми мирными в истории. Он был идеалистом. «Это лучшая, но одновременно и худшая черта любого лидера», – заметил Шифу.

Останься мой родитель в живых, все было бы совсем по-другому. Мир восторжествовал бы. Он нашел бы способ обратить вспять действие темной магии Юнь Луна, и я не застрял бы сейчас с Ан. Чтобы отвлечься от нелегких дум, я присоединяюсь к кучке уличных ребят, играющих в «Небеса и Девять» [15]. Это игра случая, но если внимательно следить за костями, можно контролировать удачу. Достаточно смухлевать, просто легонько подув на них, ну и без небольшой ловкости рук тоже не обойтись.