навсегда отделаться от наваждения, которое все еще преследует меня. Я вижу елку в здании бывшего дворянского собрания, великолепную елку, равная которой сияет разве что в Кремлевском Дворце съездов, вижу стул, а на нем босую женщину в груботканом сарафане и малиновой водолазке. Встав на цыпочки и вся вытянувшись, подняв руки, вешает она на пахучую сосновую лапу сверкающий шар. Внизу же стоит элегантный человечек с зоркими и живыми, все понимающими глазами и держит наготове голубую шишку. Я невольно зажмуриваюсь, едва вижу это, как зажмуривался, бледнея, некий небольшого роста великий человек, когда его жена с отчаянием страсти отвешивала оплеуху своему громоздкому соседу.

ИСПЫТАНИЕ ИСПОВЕДЬЮ

Так что же все-таки хотел сказать своим романом писатель Руслан Киреев?

Такая уж, видно, у нас сложилась традиция, что любой более или менее грамотный читатель ждет от книги отнюдь не одного только развлечения и даже не одной только картины жизни, написанной сколь угодно точно, ярко, зримо. Ему, читателю, воспитанному в русской литературно-общественной традиции, непременно подавай нравственно-гражданский урок, тот смысл, ради утверждения которого писатель взялся именно за эту тему, познакомил именно с этими героями, именно так оценил действительность. Вот отчего отношения читателя с книгой и ее автором всегда становятся у нас отношениями диалога, живого и непосредственного общения, где одинаково важны и прямая и обратная связь, где писатель надеется формирующе воздействовать на духовно-нравственный облик общества, а общество подталкивает, поторапливает, направляет писателя своими ожиданиями, своим спросом и нешуточной заинтересованностью.

Выбор формы общения с массовой аудиторией всецело зависит от писателя, от той конкретной задачи, которая завладела его творческим воображением.

Все мы, наверное, без труда вспомним произведения — как классические, так и современные, — авторы которых выступают в роли проповедников, трибунов, учителей жизни, стремящихся прежде всего убедить читателя, зажечь его своей верой и правдою, превратить собеседника в единомышленника и собрата по убеждениям, по взгляду на действительность. «Указующий перст» автора виден здесь и самому неподготовленному читателю, а ведущая мысль подана подчеркнуто, с нажимом, с впечатляющей, неуклоняемо-последовательной и нередко публицистической энергией. Не в новинку нашему читателю и книги несколько иного рода — книги, где, перебивая, опровергая и дополняя друг друга, звучат разные голоса, утверждаются разные взгляды на жизнь, разные правды, и читатель приглашен к деятельному участию в диспуте, разворачивающемся на книжных страницах, к выбору и защите собственной гражданской позиции.

Есть, впрочем, и третий — проявленный менее наглядно — тип диалога писателя с аудиторией. Автор в данном случае озабочен на первый взгляд лишь тем, чтобы рассказать ту или иную житейскую историю, никому из героев не отдавая преимущества, ничем и нигде не обнаруживая при этом своего отношения к событиям и действующим лицам, своей оценки. Тут все, как может показаться, передоверено читателю, его проницательности и опытности, его интуиции и нравственному чутью. Житейская история излагается с невозмутимым спокойствием, а автор словно бы отходит в сторону и хитро посмеивается: ну, так что же вы, дорогой читатель, обо всем этом думаете? Какой вывод сделаете самостоятельно, без каких бы то ни было подталкиваний и понуканий?..

Какая форма взаимодействия художника и аудитории лучше?

Вопрос естественный, но вот поставлен он неверно. Все формы лучше, все хороши по-своему, если они продиктованы совестью и вкусом писателя, выбраны с дальновидным пониманием конкретной художественной цели. Недаром ведь за каждым из выделенных здесь типов диалога стоят классические авторитеты, просматривается мощная, не вчера сложившаяся традиция. Хотя и то по справедливости надо отметить, что автор, работающий в манере безоценочного, неакцентированного повествования, куда более, чем его сотоварищи, рискует остаться непонятым или понятым неверно. Недоуменный вопрос: «Что же все-таки хотел сказать писатель, к чему рассказывал он нам всю эту историю?..» — возникает порою у иного читателя с пугающей неотвратимостью, а упреки в непроявленности творческой позиции, нечеткости и неопределенности авторского взгляда на жизнь выглядят оправданными и уместными.

Не проводя пока что решительно никаких аналогий, напомню, как часто А. П. Чехову (а именно его имя прежде всего возникает при разговоре об этой традиции) адресовались упреки в безыдейности, нравственном индифферентизме, равнодушии к прогрессивным чаяниям публики. Времена, конечно, с чеховской поры изменились самым радикальным образом, изменились, надо думать, и представления читательской аудитории о возможностях художника-повествователя. И все-таки прозаикам того — сравнительно «молодого» — поколения литераторов, к которому принадлежит Руслан Киреев и которое в последние годы стало предметом оживленных критических дискуссий, приходится и сейчас зачастую растолковывать свой символ веры.

Вполне понятно, самым основательным аргументом в споре об удачах, поисках и просчетах того или иного литератора по-прежнему остаются книги, рассмотренные не изолированно друг от друга, а в живом, естественно складывающемся единстве. Поэтому, чтобы верно оценить «Подготовительную тетрадь», неплохо бы знать, что роман, предлагаемый сейчас вниманию читателей, лишь часть, хотя и чрезвычайно существенная, обширного романного цикла, своего рода саги, создаваемой писателем с учетом общего плана и единых идейно-художественных, методологических принципов.

Практически во всех произведениях Р. Киреева можно обнаружить своеобразное триединство времени действия, места действия и стиля то есть сплава авторского мировидения и писательской техники.

Время действия почти неизменно — наши дни, а место действия — Светополь, сравнительно крупный промышленный, научный и культурный центр на юге России. Характерно, что многие герои прозаика, побывав главными действующими лицами в одном романе, участвуют как эпизодические персонажи в других произведениях. Так, например, полное и точное прочтение образов Станислава Рябова и Иннокентия Мальгинова в романе «Подготовительная тетрадь» оказывается возможным лишь в том случае, если читатель восстановит в памяти содержание романов «Победитель» и «Апология», в 1980 году выпускавшихся издательством «Молодая гвардия» под одной обложкой и с послесловием критика Л. Аннинского.

Это знание, бесспорно, поможет читателю, хотя и не освободит его полностью от трудностей, неизбежно возникающих при вглядывании в психологический мир и логику поведения Виктора Карманова, Свечкиных — старшего и младшего, Эльвиры, Алахватова, других персонажей «Подготовительной тетради», при уяснении того смысла, поисками которого озабочен писатель.

Трудности эти разного рода. Прежде всего надо справиться с искушением поставить знак равенства между героем-рассказчиком и автором, ни в коем случае не считать светопольского журналиста Виктора Карманова, исповедующегося перед читателями, чем-то вроде alter ego, двойника прозаика Руслана Киреева. Упреждая эту опасность, автор, нещедрый обычно на прямые отступления от сюжетной канвы, нарочно подчеркивает в тексте романа: «Что и говорить, велик соблазн отождествлять автора и героя, от имени которого ведется повествование. Отождествлять не событийно — боже упаси! — но в этическом плане или, на худой конец, интеллектуально. А отсюда два шага до того, чтобы за чистую монету принимать каждое сказанное автором слово, забывая, что говорит-то не автор,