другой факт: что лучшие места и высший статус получат те, кто говорит на французском или на немецком, даже если они не потрудились выучить дополнительно какой-либо национальный язык.

Чтобы преодолеть эту неизбежную несправедливость, заложенную в самих общественных порядках, нужно было продолжать политическую борьбу: т. е. требовалась определенная политическая сила. Говоря откровенно, нужно было заставить людей использовать национальный язык в тех случаях, в которых они обычно предпочитали пользоваться другим языком. Поэтому, например, националисты в Венгрии настаивали на ведении преподавания в школах на венгерском языке, хотя любой образованный человек, живший в Венгрии, хорошо понимал, что для получения хоть какого-то положения в обществе ему нужно знать хотя бы один из основных иностранных языков. В конце концов, ценой принудительных мер со стороны правительства, венгерский язык стал языком литературы и письменности в стране, обслуживая все современные потребности общества, хотя за пределами страны ни один человек не понимал ни слова по-венгерски. Только политическая сила, а в данном случае — сила принуждения со стороны государства — могла привести к таким результатам. Националисты, особенно те из них, у которых карьера и благополучие были связаны с родным языком, не очень-то задавались вопросами о других возможных путях развития и процветания национального языка.

Лингвистический национализм обычно не переходил определенных пределов и не требовал раздела страны. Зато подлинные националисты, требовавшие государственно-территориальной независимости, подчеркивали свою преданность национальному языку; поэтому, например, все участники ирландского национального движения должны были с 1890-х годов официально подтверждать свое обязательство пользоваться гэльским языком, несмотря на то (а может, как раз потому), что большинство ирландцев было не против обходиться английским; а сионисты вводили иврит в качестве повседневного языка, потому что ни один из других языков, которыми пользовались евреи, не годился, по мнению сионистов, для создания независимого еврейского государства. Можно было бы порассуждать о судьбе всех этих попыток осуществления лингвистического развития с помощью политических средств; некоторые из них потерпели неудачу (как например, попытка восстановления пользования гэльским языком вместо современного ирландского); другие удались наполовину (как попытка усовершенствования норвежского языка путем усиления его национальных особенностей и получения таким путем истинно норвежского — «нинорского» языка); а некоторые имели успех. Можно отметить, что в 1916 году общее число людей, использовавших иврит в качестве повседневного языка, составляло во всем мире всего 16 000 человек.

Национализм имел и другие связи со средним классом, содействовавшие сдвигу вправо как националистов, так и самого среднего класса. Дело в том, что массой торговцев, ремесленников и, отчасти, фермеров овладели настроения ксенофобии, которые особенно усилились в годы депрессии. Иностранцы стали символом разрушения старого образа жизни и развития капитализма, подавлявшего мелкую буржуазию. В связи с этим Запад оказался охваченным политическим антисемитизмом, широта распространения которого совсем не соответствовала действительному количеству евреев, против которых он был направлен: например, он ярко проявился во Франции, где из общего населения в 40 млн человек всего 60 000 были евреи; в Германии, где было 500 000 евреев, при населении в 65 млн человек; и в Австрии, где евреи составляли (в Вене) 15 % населения. (При этом в Будапеште, где евреи составляли 25 % населения, антисемитизм не имел серьезного политического влияния.) Главной мишенью антисемитизма стали банкиры, предприниматели и другие, подобные им личности, олицетворявшие в сознании «маленьких людей» бедствия капитализма. Типичный карикатурный образ капиталиста, существовавший в «прекрасную эпоху», представал не в виде толстяка в цилиндре и с сигарой в зубах, а в виде хищной личности с крючковатым еврейским носом, потому что именно евреи достигли больших успехов в экономике, конкурируя с мелкими лавочниками, давая или отказывая в кредитах мелким ремесленникам и фермерам.

Не зря германский социалист Август Бебель говорил: «Антисемитизм — это социализм идиотов». Но больше всего поражали не утверждения типа «еврей — значит рьяный капиталист» (лишенные смысла во многих странах Центральной и Восточной Европы), сопровождавшие подъем политического антисемитизма в конце XIX века, а тесная связь антисемитизма с правым национализмом. Причина заключалась не только в росте социалистических движений, боровшихся против скрытой или явной ксенофобии националистов, благодаря чему глубоко укоренившаяся неприязнь к евреям и иностранцам постепенно пошла на убыль. Скорее, дело было в том, что в идеологии националистов крупных государств, особенно в 1890-х годах, произошел явный сдвиг вправо; например, в Германии старая массовая организация националистов «Турнер», объединявшая гимнастические ассоциации, совершила поворот от либерализма (унаследованного еще от революции 1848 года) к агрессивному милитаризму и антисемитизму. Сложилась такая обстановка, что патриотизм стали отождествлять только с правыми взглядами, а левым оказалось трудно называть себя патриотами, даже в тех странах, где патриотизм всегда считался делом народа и такой же непременной принадлежностью революции, как трехцветное знамя во Франции. Теперь левые, защищая национальное достоинство, могли получить обвинения в симпатиях к ультраправым. Например, французские левые не могли, до наступления эпохи Гитлера, использовать в своей пропаганде традиции якобинского патриотизма.

Патриотизм стал принадлежностью правых не только потому, что потерял свою прежнюю опору в лице идеологических сторонников — буржуазных либералов, переживавших период разброда; но и потому, что изменилось международное положение, и национализм не мог больше уживаться с либерализмом. Дело в том, что до 1870-х годов (точнее, до Берлинского конгресса 1878 года) считалось, что приобретения какого-либо национального государства не обязательно бывают связаны с потерями для других государств. В этот период политическая карта Европы заметно изменилась, ввиду образования двух крупных новых государств — Германии и Италии, а также появления нескольких небольших государств на Балканах, причем это произошло без войн и не вызвало разрушения сложившейся системы международных отношений. До самой Великой депрессии существование системы мировой свободной торговли, пусть даже с определенным преимуществом для Британии, устраивало все государства. Однако после 1870-х годов этот принцип потерял свою убедительность; стали говорить о серьезней, и даже близкой угрозе конфликта мирового масштаба, что привело к появлению национализма особого рода, рассматривавшего все нации либо как носителей, либо как жертв угрозы потенциальной агрессии.

Эта идеология вдохновлялась и поддерживалась правыми политическими движениями, возникшими в результате кризиса либерализма. Люди, первыми назвавшие себя новым именем «националистов», нередко приходили в политику после военных поражений, понесенных их страной: такими были Морис Баррес (1862–1923) и Поль Дерулед (1846–1914), включившиеся в политическую борьбу после победы Германии над Францией в войне 1870–1871 годов; Энрике Коррадини (1865–1931) — после болезненного поражения Италии в войне с Эфиопией в 1896 году. Основанные этими деятелями политические движения, благодаря которым слово «национализм» стало общеупотребительным, совершенно сознательно противопоставляли себя именно демократии, а не правительствам, т. е. выступали против парламентской политики){145}. Движения этого рода,