меня, но это вообще так? Ты же знала, какой я, тебя я подпустил максимально близко, и не могла ты не чувствовать меня. Знала. Но все равно продолжила перебирать мое нутро, пытаясь отбросить то, что тебе не по нраву, и тыкать в меня моими недостатками. Хотя мы и договорились на компромиссы ради будущего. Я не прав сейчас, ответь?

Плачет. Тихонько всхлипывает. Совесть кольнула — довел, а она ведь беременна. Но сейчас и нельзя иначе. Просто нельзя. Либо уже пытаться объяснить Алике очевидное, либо тащить её обратно силой, и тогда её состояние вряд ли было бы лучше.

— Я принял тебя как есть, и хотел бы, чтобы и ты меня принимала. Разговаривала со мной, не убегала, — тихо продолжил я. — Я готов к тому, что ты жизни не знаешь, взрослела бы постепенно, рядом со мной. Твое требование было — меньше крови, спокойная жизнь. Я бы дал ее тебе, уладив все с Игнатовым. Мое требование и было и есть — обсуждение проблем, а не побег от них. Это и есть компромиссы, Алика. И я тоже хочу спокойную жизнь, семью хочу, чтобы ребенок рос в безопасности. У меня много работы, и, Аль, я не мальчик. Не могу я постоянно бегать за тобой как повернутый на драйве пацан. Я хочу с утра уезжать работать, и возвращаться в дом, где меня ждет спокойствие, любимая женщина, дети, а не записка: «Ухожу, не ищи меня, я устала».

Договорил. Выдохся. Этот разговор, вернее монолог, вымотал меня больше чем двухчасовая силовая тренировка. Хоть бы Алика хоть что-то поняла из того, что я пытался донести ей. Я был искренен. Но я и правда устал от её кредо: «В моей вселенной ты — Тед Банди, а я — Махатма Ганди». Любовь любовью, но мы оба не выдержим так: она — убегая, а я — догоняя и объясняясь. Никакая любовь не спасет от развала.

— Скажешь что-нибудь? Я не прав, или я прав?

Алика по-прежнему прячет лицо в ладонях, и тихо плачет. И не понять — от новой обиды, от которых я порядком устал, или от осознания.

— Давай так. Я не стану везти тебя обратно, ты сама уже решай, как дальше. Квартиру я здесь снял. В центре помощи тебе нечего делать, да и охрана… придется потерпеть, Аль. Я отвезу тебя в квартиру. Там ты будешь одна, не бойся, я буду жить в другом месте. С заводом тоже прощайся, и это не мой запрет, это логика: ты в положении, какой нахер завод? А дальше, — я сжал кулаки, жалея, что легкие горят, и еще одна сигарета сейчас — не лучшее решение. — Дальше думай сама: оставаться здесь, или уезжать со мной. От ребенка я не откажусь в любом случае, отбирать не стану, если решишь остаться. Буду содержать вас, навещать, и… всё. Ты будешь просто матерью моего ребенка. Либо ты едешь со мной, и мы пытаемся быть вместе, но ты принимаешь меня таким какой я есть. Если любишь, конечно. Решение за тобой.

Я сказал все, что хотел. Может, передавил, но так было нужно. Наверное.

Закрыл окно и, наконец, отъехал от завода.

Глава 49

Наша встреча — шок.

Я не понимаю, что сказать Марату. Слов нет. Уже и слез нет — выплакалась. Но плакала я не из-за его речи. Я саму себя оплакивала.

Как-то всё… разбилось, что ли!

Я думала о нашей с Маратом встрече. Разумеется, думала, и представляла её. Не такой уж я ребенок, понимала что без документов рожать — так себе затея, ребенка нужно оформлять. Планировала ближе к родам, или сразу после Марату сообщить.

А вот дальше… дальше я не представляла. Приехал бы Марат в тот же роддом, и?

И размазал бы меня своими словами. Именно так, как со мной и поступали всю жизнь мои самые близкие люди — спокойно и методично объясняя мне, что именно со мной не так.

Нужно выдохнуть. Нельзя устраивать истерику, нельзя кидаться обвинениями. Да я и не знаю уже, в чем обвинять Марата! А если и найду, то подарю ему еще большую уверенность в том, что я ребенок.

Да, мне нужно успокоиться.

— Дыши. Скоро приедем, — тихо сказал Марат в унисон моим мыслям.

И я дышу. Растираю ладонями щеки, кожа на которых чуть стянута от соли слез.

Нельзя истерить, да я и не хочу. Но и смолчать — не выход.

— Марат…

Замолчала. Нужно сформулировать. Нужно понять, что я хочу ему сказать.

— Что? — поторопил он.

— Просто чтобы ты знал: у каждого своя правда. У тебя — своя, как и у меня. Грустно, что они у нас разные.

— Да, — тихо, — грустно. Верное слово.

— Я не хотела делать тебе больно. Не хотела мстить, что бы ты там ни думал по этому поводу. Это правда. Да, написать записку и сбежать, не сообщить что жива, что в порядке — это жестоко. Я согласна. Здесь — согласна, — повторила тверже. — В этом я соглашусь. Как и в том, что много безответственных поступков совершила. Но я не могла иначе. Я… я слишком долго терпела, понимаешь? Это не в твою сторону упрек, я вообще не упрекаю больше. Дома постоянно напряжение было — и с родителями, и с Мишей, жила как на пороховой бочке, дышать привыкла тихо, ходила на цыпочках. Потом мы с тобой… я просто надломилась, устала. Ничего лучше, чем уйти молча я не нашла. Чтобы и себя сохранить, и ребенка не потерять. А я, клянусь, я бы точно потеряла его!

— Если бы…

— Да, ты говорил, что мне нужно было поговорить с тобой начистоту, да, — кивнула я. — Ты сейчас пытаешься прошлое предугадать, как бы ты поступил, и все такое. Ну а я в тот день в больнице, как и все женщины, пыталась угадать будущее. Представляла, что будет, если я скажу тебе, что мне нужны одиночество и покой. Представляла, и не увидела того варианта, где ты бы дал мне то, чего я хочу. Вполне возможно, что я ошиблась, но не могла я иначе! И за это — за то, что сбежала и не сказала, что в порядке, прости! Наверное, я в чем-то ребенок, но не такой жестокий, как ты меня расписал. У каждого своя правда, —