– Помнишь, пап, – заправляет она упавшую прядь за ухо и распрямляет плечи, – однажды в детстве я коленку разбила до крови. Ты тогда взял меня на руки, домой принёс и сам зелёнкой ранку залил? Дул, чтобы не щипало, и слёзы вытирал. Говорил, что царапины заживают и что физическая боль – ерунда. Есть вещи посильнее. И если я научусь бороться со слабостями, то никогда и никому не позволю себя обидеть, ногами топтать или унижать.

Отец смотрит на Альду спокойно. Глаза его теплеют на градус. Он живой всё же. И только по этому неуловимому потеплению она понимает: папа её любит тоже. Правда, чувства свои показывать не спешит. Никогда не торопился. А иногда, видимо, подавляет в себе любую сентиментальность, чтобы не показать свою слабость. Никому. Никогда. Даже среди самых близких. К сожалению.

– Я выросла, пап. Научилась терпеть боль, достигла чего-то, но сейчас это не важно. Я немного о другом хочу поговорить. Не о взлётах и падениях. Не о силе духа и умении дать сдачи, хотя, наверное, и об этом тоже.

Мать порывается что-то сказать, открывает рот, но Альда тоже умеет ставить на место. Всё же в ней отцовские гены, Щепкинский характер.

– Подожди, мам. Я хочу выговориться, а потом уж ты вставишь свои пять копеек. Если захочешь, конечно.

Она всё же идёт через всю комнату и садится за круглый стол напротив отца, чтобы лучше его видеть, чтобы донести свои слова, глядя ему в глаза. Ей важно, чтобы он услышал и понял, потому что мама не посмеет сказать ни слова против, если отец примет её сторону.

– Однажды дети вырастают и становятся на место родителей. Делают выбор, как им вести себя с собственными отпрысками. Я вот что хочу сказать, пап. Когда у меня появятся дети, я не поставлю их перед выбором. Не буду заставлять мальчиков становиться художниками или военными, а девочек – балеринами. Я подарю им крылья и целый мир, чтобы они могли сами найти себя. Чтобы прислушивались к своему сердцу и выбирали собственный путь. Может, их ждут разбитые коленки и разочарования. Я, как и ты, буду мазать их ссадины зелёнкой и дуть, чтобы не щипало. Буду учить быть сильными и не сдаваться. Я очень многое возьму от тебя, пап. Потому что хочу помнить и забрать с собой в свою взрослую самостоятельную жизнь только хорошее.

Я никогда не выгоню ребёнка из дома за инакость. Я никогда не подложу дочь в постель к чужому человеку только потому, что якобы он ей подходит.

Пауза. У отца нехорошо темнеют глаза и наливается багровым лицо. Мать – бледная луна с жёлтым отливом – подпрыгивает на диване и снова порывается что-то сказать, но её тут же осаживает голос мужа:

– Помолчи!

И она впервые застывает в не очень красивой позе – слишком разъехались ноги, а лицо перекошено судорогой: мать пытается сдержаться, промолчать, но слова прорываются мычанием – придушенным рёвом раненого животного.

Альда гладит отца по руке, успокаивая, хотя знает: он не толерантен и скор на расправу.

– Мне двадцать четыре, пап, и я больше никогда не буду балериной. Но ты не выгонишь меня из дома, потому что я не выбирала, а просто попала в аварию. Но знаешь: я готова лишиться и вашего покровительства, и вашей любви, если вы, как и в детстве, будете меня чересчур опекать и следить за каждым шагом. Я хочу жить, а не существовать. Хочу гореть, дышать, любить, делать ошибки. Учиться, смеяться, дружить. Не по указке, не по принуждению, а только лишь по велению сердца и души.

Может, вы меня не поймёте. Может, не примете моего желания не зависеть от вашего мнения. Мне не всё равно, но я переживу.

Я общаюсь с Валерой, пап. Он замечательный, умный, интеллигентный, творческий. В нём так много всего, а вы лишились возможности общаться и видеть, как он взрослеет. Вы бы могли им гордиться, а вместо этого – пустота.

А теперь о главном. Я сегодня поставила точку в отношениях с Колей. Он не стал хуже или лучше – просто это не тот человек, с которым бы я хотела прожить жизнь и родить детей.

Альда смотрит на мать. Та давно притихла и не сводит с неё глаз.

– Я прощаю тебя, мам. Знаю, ты хотела мне счастья и всего самого лучшего. Но не надо жить моей жизнью. Перекраивать её под себя. Пытаться навязать мне людей или события. Я хочу и буду танцевать. Я хочу и буду жить с Максом, потому что люблю его. Давно.

Запомни раз и навсегда: он не какой-то там инвалид, а Макс Гордеев. Человек, танцор, моя жизнь. Не звони мне больше, не пытайся надавить – это бесполезно. Я Щепкина. У меня слишком много несгибаемых генов. И они тебя пересилят, поверь. Да ты и так это знаешь.

– Эсми, – у отца всё равно властный голос. Альда видит: он взял себя в руки, но кулаки сжаты, значит буря внутри ещё бушует. – Ты слишком много говоришь.

В этом он весь.

– Да, папа, много. Но я уже закончила. Всё, что хотела – сказала. И не жди, что я буду сидеть, как преданная собачка, и ждать свою сахарную косточку – вашего одобрения моей жизни. Прости. Я ухожу сама, пап. Не хлопаю дверью, нет – оставляю её открытой. И если вы примете мою позицию, всегда сможете прийти ко мне. Или к Валере. Делать шаги навстречу проще, чем гордо сидеть в одиночестве.

Отцовский взгляд давил, клонил к земле, но Альда выстояла. Она выполнила своё обещание: ушла и оставила за собой настежь распахнутые двери. Это символ. Знак, что всё можно изменить. Нужно лишь захотеть.

Юлия

– Ты посмотри, что они вытворяют! – Грэг говорит это ей, наверное, в сто пятидесятый раз. – Сумасшествие. Накал в сто тысяч вольт. Можно гордиться и умирать от беспомощности: я им не нужен, понимаешь? Они сейчас творят нечто иное, огромное, волшебное, отличающееся от канонов. Да что там – это здорово до мурашек по коже.

Юля понимает. Они наблюдают за двумя парочками не первый день. Да, их теперь четверо: Макс и Альда, Валера и Лиза. Квартет, что готовит уникальный и мощный по своей силе танец.

– Они хотят выступить на фестивале. Думаю, в рамках страны они не остановятся. Мир ждёт их. А я уверен: миру нужны такие, как Макс и Альда. Мне больше нечего им дать.

В голосе Грэга – сожаление. Лёгкая грусть ложится ему на плечи и эполетами усталого генерала тянет вниз, меняя осанку.

– Макс и Альда не конец жизни, а способ выйти на новый виток, – мягко журчит Юля и пальцами гладит плечи любимого мужчины, смахивая паутину сомнений.

– Думаешь? – Грэг не меняет позу, но по вздоху она слышит, как его немного отпускает.

– Уверена, – целует его в щёку и ерошит светлые волосы в туго затянутом хвосте. – Они – дыхание, Гриш. Воздух, способный заряжать и вдохновлять. Ты лучше дыши глубже, больше пользы будет, чем от страданий из-за того, что дети выросли. Рано или поздно птенцы улетают, иначе им не расправить крылья, не спеть свою песню.

– Какая ты у меня мудрая, – Грэг поворачивается и целует Юлю в макушку, а затем – в щёку и, подумав, в губы. Долгий и непочтительный поцелуй с запахом кофе и пороха, от которого она готова взорваться, как праздничная хлопушка.