Яузов подвигался в кресле, словно зацепил задницей гвоздь,зажал покрепче и теперь мучительно вытаскивает, стараясь не показать, чемзанимается, одновременно отвечая президенту:

– Не юли, Платон Тарасович. Чувствуем, что на этот разнебо может рухнуть.

– Не рухнет, – возразил Кречет. – Всянезыблемая твердыня Советской власти – вот уж была твердыня! – рассыпаласьбез следа, а мир не перевернулся. Сейчас мы просим чуточку подвинуться...православную церковь, и мир тоже не перевернется. Хотя, признаю, церковь сидитв нас крепче, чем сидела Советская власть. Но опять же, сидит лишь потому, чтодругой человек не знает!.. Коммунисты запрещали все другие партии, а нашацерковь запрещала все другие церкви, костелы, мечети, храмы, пагоды... хрен егознает, что там есть еще.

Коломиец проговорил осторожно и предостерегающе:

– Вы очень правы, Платон Тарасович... Вы очень правы!Церковь сидит крепче Советской власти.

– Это только кажется, – возразил Кречет. –Была бы церковь жива, разве бы терпела засилье в нашей жизни колдунов,астрологов, ясновидящих, магов, прорицателей?.. Ведь это ее прямые враги! Когдавижу порнуху и всякую дрянь на экранах, спрашиваю себя: почему церковь, имеятакие огромные богатства, не профинансирует ни одного фильма? Где действовалибы не маги-чернокнижники, а святые угодники... или как их там, пусть дажерыцари, что искали Грааль, или о попах, что исцеляют прикосновением илимолитвой?.. Да потому, что церковь только существует. Но не живет!.. А на хренанам такое образование, что только числится, а не возвышает души, не трудитсянад человеком?..

Я осторожно вставил:

– Наша церковь приносит нам колоссальнейший вред нетем, что не работает над человеком, а что не позволяет работать другим. Это выхотели сказать?

Кречет кивнул:

– Спасибо. Да, это собака на сене. Сам не гам и другомуне дам. А именно церковь отвечает за состояние души, как вон Коган отвечает заих кошельки. Но с Коганом ясно: пашет. А не будет пахать – заменим. А еще лучше– повесим.

– А что скажет... народ? – спросил я, на мигсамому стало неловко от такого вопроса, но Кречет уже кивнул понимающе.

– Народ?.. А что сказало это стадо, когда рушили ихсвятыни, а их самих загоняли в Днепр, заставляли отрекаться даже от своих имен,а взамен насильно давали непонятные на иудейском, греческом?.. Сейчас этотнарод уверен, что имя Иван – русское, Христа считает своим богом, в молитвахпросит бога Израиля помочь, спасти... Будет так же точно кланяться Аллаху.Может быть, даже лучше.

– Гм, я не точно выразился... Не народ, а те, кто стоитза православным народом. Церковники.

Кречет выдержал многозначительную паузу:

– Есть кое-какие идеи. Даже не идеи – разработки.

– Но...

– Православию придется потесниться, – сказалКречет жестко.

Странно, мы уже много раз слышали эти слова, но сейчас всехобдало холодом. Похоже, президент в слово «потесниться» вложил более жестокийсмысл.

В гробовом молчании Коган вскрикнул, посмотрев на часы:

– Ого! Опять за полночь! Жена меня убьет.

– Скажи, что это я виноват, – предложил Кречетвеликодушно.

– Я всегда так говорю, – сообщил Коган и отбыл схитрой жидовской мордой.

* * *

Когда я открывал дверь, Хрюка ломилась с той стороны. Едваоткрыл, она выпрыгнула, вильнула хвостом и тут же помчалась по коридору,оглянулась уже у лифта.

– Виноват, виноват, – закричал я, – с меняштраф!

Бедная собака едва дождалась пока медлительный лифт сползетс четырнадцатого, а тут еще на девятом подсел какой-то тип, вроде бы не изнашего дома, местных знаю хотя бы в лицо. Он жалко улыбался, некоторые дажеочень сильные люди панически боятся собак, а когда лифт открылся, Хрюкавыскочила пулей, я выбежал следом, и больше незнакомца не видели.

Несчастная зверюка раскорячился недалеко от крыльца, наближайшем же газоне, из-под нее вытекала такая огромная и горячая лужа, чтодаже я со стыдом и жалостью удивился, как столько помешалось в одной собаке.

Погуляв, вернулись, и только тогда обнаружил, что коднабирать в полутьме вовсе нет необходимости, кодовый замок сломан, а пружина содвери сорвана.

Когда-то консьержка сидела круглые сутки, но теперь старушкапоказывается только утром, когда народ выбегает на работу, да на час-другой вто время, когда возвращается. И сейчас, глядя на пустой подъезд с настежьраспахнутой дверью, я впервые ощутил, что как-то неуютно и даже тревожно.

В квартире, Хрюка попробовала взобраться на колени. Яотстранил, но с неловкостью, ребенок не понимает, почему вчера можно было, асейчас нельзя.

– Охраняй, – сказал я вполголоса. – Помнишь,тебя обучали охранять?

Она помахала хвостом, уверяя, что загрызет даже соседей,если они попробуют спереть пакет, на котором нарисована собака.

За компьютер я сел, невольно прислушиваясь к голосам вкоридоре. Наконец разозлился на собственную трусость, каждый из нас когда-то даумрет, включил телевизор, все-таки музыка, углубился в работу.

Когда далеко за полночь вырубил пентюль, Хрюка уже лежала намоем месте и отчаянно притворялась, что крепко спит, что будить ее бессовестно,что она такая маленькая и жалобная, что если ее тронуть, то это будетпреступление больше, чем оставить в России православие...

– Хватит притворяться, – сказал я. – Брысь,свиненок!

Когда жена уезжала на дачу, Хрюка наловчилась ночьюпрокрадываться на ее место. Спала смирно, тихонько, но, разомлев и начинаявживаться в свои собачьи сны, подрыгивала лапами, пиналась, я просыпалсяраздраженный, сгонял безжалостно. А потом научился не пускать в постель вовсе.Хотя и каждый раз с боем.

* * *

Утром, когда вывел ее на прогулку, консьержки уже не было, авместо замка болталась пустая железная коробка. Хрюка, не обнаружив собак, всегуляют раньше, быстро сделала все дела, за скорость она получала по двафролика, а когда вернулись к подъезду, туда как раз подрулила черная машина.

Володя опустил стекло, помахал жизнерадостно:

– Не торопитесь, я могу ждать хоть до вечера!

– Размечтался, – ответил я.

Я думал, приеду если не первым, то одним из первых, но когдапереступил порог кабинета, там уже сидели почти все из команды президента. Мнепоказалось, что я ударился лбом о стену напряжения и сдержанной вражды. На менясмотрели искоса, кивали холодно, никто не подошел, не поздоровался за руку. Чтож, я сам не люблю эту дикарскую привычку ощупывать друг другу ладони,выискивая, нет ли там камня и уверен, что пора с нею расставаться.