меня. В июле бригада отправилась на Кижи для работы над иконами Преображенского храма, главного на Кижах. Не буду рассказывать про то замечательное лето и нашу неторопливую работу, в основном по ночам из-за страшной жары, скажу лишь, что некоторые из нас писали там этюды, ходили босиком по острову, полному гадюк, знакомились с местным кузнецом-музыкантом и мотогонщиком, а также музейщиками, участвовали во встрече приплывавшего (как и все) на «Ракете» (быстроходном судне на подводных крыльях, важном, но забытом изобретении советских конструкторов) будущего патриарха Алексия II. Главное же удовольствие было кататься на гребной лодке на другой берег и, распугивая медведей, собирать ягоды и грибы. Заплатили нам за эти два месяца очень щедро.

Часть написанных этюдов я оставил продаваться в местной галерее и потом об этом не пожалел, а некоторые забрал в Москву. Самый большой и удачный из них мы с приехавшим в Москву феодосийским ювелиром Сашей поехали продавать на Арбат. Поставили картины на подоконники рядом с «Арбой» и стали болтать, рассматривая проходящую публику. Моя жена сидела рядом с маленьким сыном. И вдруг к нам несется с распростертыми объятиями один очень работящий и простодушный приятель, рабочий с Кижей, который только-только получил расчет за несколько месяцев очередной сезонной работы на острове и искал меня в необъятной Москве. Ему чудом это удалось в вавилонском столпотворении, и от восторга он тут же купил у меня этюд. Тут на него мгновенно наскочила куча мелких цыганят, которые своими жалостливыми визгами и криками частью уговорили отдать им чуть не половину всех оставшихся денег, а вторую часть этих денег попросту сперли. И мгновенно испарились. В результате минуту назад богатый человек, облагодетельствовавший цыганский табор, остался почти без гроша. И Саша одалживал этому парню потом на обратный билет в Петрозаводск…

До поездки на Кижи, пока еще рассматривался вопрос о моем зачислении в реставраторы, мы с беременной Катей ездили в Польшу по приглашению какой-то религиозной коммуны на самый север страны, в Кошалин. Оттуда мы приехали в Варшаву, где нами занимались две сестры, обожавшие русскую культуру и читавшие Льва Шестова даже в трамвае. Все, даже незнакомые люди, относились к нам очень доброжелательно. И это в то время, когда из Польши выводился советский гарнизон. Я помню, в туалете на вокзале Познани слышал такую реплику испуганного советского офицера, обращенную к другим: «Нам надо вместе держаться, а то поляки нас будут бить поодиночке!». Нам стало уже ясно, что не нужно сбегать сейчас на Запад, случится более удобная оказия. Да и непонятно, как было туда выбираться из советской еще Польши.

Последняя тусовка. Неприветливая Гауя

В 1989-м в начале лета, оставив ребенка на тещу, решили мы вспомнить, как раньше гуливали, и подались на Гаую (у станции Лиласте) с палаточкой. Пожить с пиплом одним общим духом, так сказать, отдохнуть, вспомнить былую волю… Я потом только сообразил, почему туда редко забредали, вернее долго там не живали, умные хиппи, хотя ее и устроил умнейший Миша Бомбин, – просто, как всегда, «хотели как лучше…»

Ну так вот, доехали мы до Риги, оттуда электричкой пришкандыбали в лагерь. Не успели осмотреться, оглядеться, только на пляж сходили (о чем отдельный разговор), как на нас ни с того ни с сего Конфета как налетит! Ну точно из пословицы про то, что каждая уборщица хочет себя чувствовать директором в своем туалете… Надо было с пониманием к этому отнестись и возложить уборщицкие лавры на голову, а мы так серьезно все восприняли… Одним словом, дала она нам от ворот поворот: «Не будешь ты тут стоять, Принц! Это наш такой, растудыть его в качель, лагерь, где мы всяких прынцев не принимаем…» Я от обиды, как ребенок, чуть не расплакался. Отошли мы для приличия метров на 30 и заночевали там в палатке. Все анархическое общество было в сборе, а Батя Минский поглядывал на создавшуюся ситуацию этак одобрительно, «исполненный очей»… Надо сказать, что в нашей среде, и без того гонимой как гопниками, так и властями, редко встречалась грубость в отношениях. Скорее царила благожелательность. Тем больнее было для нас такое позорное изгнание из лагеря, как нам казалось, от хорошо знакомых людей, которым мы никогда ничего плохого не делали и никак не могли опорочить их своим краткосрочным присутствием. Только славный Саша Литтл пытался за нас заступиться и ушел от них нас утешить… Благородный, чистый человек, до сих пор с теплотой только его и вспоминаю… Сейчас почти вся та компания – покойники, и именно из-за своего тогдашнего возврата к маковым делам (мак они собирали по огородам в Саулкрастах и Вентспилсе)…

А сцена и участники были одни и те же в тех лагерях каждый год, но менялось в них вот что. Они то все вмазывались черной, то в святош и гонителей наркоманов играли и выгоняли из лагеря всех тех, кто по ночам для них же в том числе мак драл, вытаптывая все огороды в предместьях… Видимо, это перерождение время от времени взыгрывало в них дурными настроениями и в отношении нейтральных особ. Перверты и ничтожества, бывшие благоприобретателями всех моих и прочих инициатив, но так и не доросшие до чего-то высшего. Оказалось, что этот мирок хоть и противопоставлял себя всему остальному миру, но страдал всеми пороками, и еще худшими, мира гражданского и даже советского, не имея в себе ничего лучшего. Все манифесты оказались только красивой ширмой, пустопорожними бумажками и ничего в реальной жизни не стоили. Так же как и «правильные» манифесты Компартии. Никто ни в чем не раскаялся, и мало кто исправился… Маргинальность нашего мирка не переросла во что-то большее, хотя имела некоторое влияние на умонастроения общества в целом.

А поход на пляж знаменовался также сильнейшим стрессом, так что выставление нас из лагеря наших знакомых просто взорвало наш мозг. Дело в том, что на пляже несколько раз проезжал мимо нас танк, которому мы в порыве пацифизма стали оказывать всякие неблагожелательные знаки внимания. В один момент он остановился и из него вышли солдаты, причем уже давно отслужившие, а сейчас призванные на сборы. Это были обычные простые, как неандертальцы, парни, еще и в сильном подпитии, которых разозлили наши жесты.

В принципе, такое хулиганство со стороны хиппи было обычным явлением на этом пустынном пляже, но так как личный состав танковых экипажей менялся и новые могли не знать, как вели себя с прежними экипажами какие-то волосатые дикари, то бывшим в тот момент в танке это показалось оскорбительным. Мы сами себе создали сложности неосмотрительным поведением. Надо сказать, что это был, наверное, самый опасный момент в нашей жизни. Один или двое схватили меня, пара других мою жену, и неизвестно, что могло произойти дальше. Парни были нетрезвы и настроены достаточно агрессивно. Честно говоря, я даже не помню, что я им говорил, скорее всего, упрашивал отпустить Катю, и каким-то чудом страшного не произошло, они отпустили. Но еще поугрожали, поглумились словесно и запретили тут появляться. Мы, дрожа от пережитого унижения, побрели в лагерь, где и случился описанный выше афронт. Вместо человеческого сочувствия, теплоты со стороны вроде бы друзей мы получили отлуп, даже не успев рассказать про пережитое только что ужасное приключение. Никто не интересовался, и мы так это никому и не рассказали…

Потом

Потом, когда я в 1989-м, после того злополучного визита к «гостеприимным» хиппи на Гауе, практически вышел из тусовки, у них больше ничего и не было интересного, и вспомнить им просто нечего своего собственного (собственно московского). «Шипот» и прочие фестивали, как я понимаю, не они организовывали. Сами абсолютно ни к какой инициативе почти не способные, они просто мерли потихоньку и даже при открывшихся свободах не смогли организоваться хоть во что-то стоящее. Сольми, Баптист, Умка и несколько других музыкантов как-то поддерживали реноме, да еще Первое июня в Царицыне…

Вообще, отношение друг к другу среди хотя бы чуточку выдающихся людей в Системе часто было ревнивое – у кого стаж в Системе больше, у кого хайр длиннее, у кого прикид круче, кто бывал в большем числе мест, кто знает кого из олдовых… микрополитика или, лучше сказать, некоторая склочность секты или партийной структуры… Как и в любом