и игуменство, я во всём золотую середину люблю. Тут — тяготы одиночества, там — сплошная суета и хлопоты. Я ведь в миру-то мог купцом неплохим сделаться. Отец успешно торговал, меня специально в обучение священнику отдал, чтобы я грамотным был, чтобы мог бумаги писать, барыши подсчитывать. А я как читать-то выучился, так это дело полюбил, что до сих пор от книг оторваться не могу. Целый мир новый для меня открылся! Чудом каким-то в храме у моего первого наставника несколько книг оказалось, «Жития святых» в том числе. Подражать им захотелось. О монастыре задумался. Долго колебался. У купца-то не самая плохая доля — поездить можно, людей и города поглядеть. Я несколько раз с братом старшим с караваном ходил. Один раз на север — за делами, другой — на юго-восток, за тканями и коврами. А в третий — ограбили наш караван татары на Волге, мы сами еле ноги унесли. Хорошо у нас не последнее взяли, отец по-крупному не рискует. А один из товарищей наших всё потерял, едва руки на себя не наложил. Поглядел я на это дело — пошлины, подати, взятки, обман — нет, думаю, не по мне эта жизнь, какие уж тут «Жития»! В монастырь потянуло, да так, что тоска заедать стала. Отец — на дыбы. Я, говорит, покажу тебе монастырь, не для того я тебя растил, чтобы заживо похоронить.

Ефросин вздохнул, вспоминая минувшие распри с отцом, свою мирскую жизнь, поглядел на собеседника — не надоел ли ему своей болтовнёй, но тот слушал внимательно. Усмехнувшись, рассказчик продолжил:

— А у меня с детства характер строптивый. Скажи отец сразу, мол, ступай на все четыре стороны, может, я бы ещё крепко подумал, стоит ли. А тут упёрлись: он — своё, я — своё. У тебя, говорю, ещё один сын остаётся, старший, есть тебе помощник, а там внуки пойдут. Он же отвечает, мол, в купеческом деле чем больше сыновей, тем лучше, тем шире и надёжнее развернуться можно. Не для того я тебя кормил, учил, деньги тратил, чтобы монастырю подарок такой сделать. Плёткой меня отходил для науки. Так чуть не полгода тянулось. Пошёл я тогда к нашему храмовому священнику, так и так прошу, помоги, батюшка. Тот призвал отца после службы в церкви, да и говорит ему при мне: если сын твой добрым монахом станет, это же честь великая от Господа всей твоей фамилии. Ведь один инок в роду может умолить Бога и вызволить из ада до семи поколений! А помешаешь сыну — лишний грех на душу возьмёшь, неужто иных грехов мало?

Ефросин вновь усмехнулся:

— У кого ж их, грехов-то, нет? Задумался отец, а спустя краткое время и говорит: «Ступай, поживи в послушниках. Всё одно с твоим вредным характером там долго не продержишься!» А я вот уж семнадцать годков тут. По правде сказать, меня довольно долго в послухах продержали, сначала, говорили, смирению научись. Куда деваться, мало-помалу научился себя осаживать, молчать, когда надо, уступать. Хоть и до сих пор мне сия наука непросто даётся, если уж начистоту. Так и распирает меня всё по-своему сделать, своё мнение отстоять. Одно смиряет: где ни жить — везде надо уметь сильным покоряться. Кругом над тобой хозяин сыщется. В пример хоть того же пленника монастырского Басенкова возьми. Каков важный боярин был! А всё потерял, даже зрения лишили. Зато тут, в обители, я при книгах, как возьму в руки хорошую книгу, — вот и воспарил! И страны дальние моими становятся, и звёзды манящие, и звери редкие, и проблемы философские. Это главное утешение. Отними у меня книгу, не знаю, что со мной сделается, жаль, конечно, что Нифонт на меня взъелся. Строг не по мере. Узнал, что я третий год «Торжественник» дописать не могу, чуть на хоздвор меня не спровадил работать. Я ему объясняю, что я за тот же год ещё два сборника переписал и составил, да ещё и Палею Толковую, он и слышать не хочет. Тебе, говорит, другое послушание было, ты его и должен исполнить. Кончилось тем, что дал мне сроку три месяца, чтобы завершить труд, а там чуть не четверть осталась! Скажу тебе — вот каторга-то была! Я засыпал над листами. Три часа покемарю — и снова писать, глаза даже слепнуть стали. Но одолел-таки. Хотя Нифонта это не смягчило, всё одно ко мне придирается. Потому и задумал я в другой монастырь уйти. Пойду к Троицкому игумену Паисию, — он меня хорошо знает, я для него несколько книг сделал, угодил ему, может, возьмёт к себе. Только надо для этого благословение у Нила взять, тогда проще будет. Только вот я никак не могу решиться на разговор с ним, ещё вчера собирался, да отложил на сегодня...

— А ты думаешь, в другом монастыре тебе легче будет? — поинтересовался Иосиф, видя, что товарищ выговорился и замолк.

— Но ведь было нормально с предыдущим игуменом? Да и не такой уж я плохой, работать могу день и ночь.

— Не жалеешь, что монахом стал?

— Что теперь жалеть! — беззаботно ответил Ефросин. — Я давно уж понял, что счастье или несчастье не зависит ни от места жизни, ни от богатства. Оно или есть, или нет его. Я как почитал Экклесиаста, стал думать над этим, примеры подбирать из книг и из жизни. Всё сходится. Всё зависит от того, наделил Господь человека способностью радоваться и уметь быть счастливым или нет. А условия жизни — это уже дело второе. У нас, иноков, может быть, жизнь поровнее, чем в миру, без излишних эмоций, зато ежели уж кто удостоится вкусить Божественной Благодати, как, например, Нил наш, — вот тебе и счастье, за которое потом маяться ни перед людьми, ни перед Богом не придётся. Да и жизнь наша чище, достойнее, ближе к Богу. Нет, не жалею, что иноком стал. Учусь быть счастливым. Это ведь важно не только для меня, но и для Создателя.

— Почему это? — Иосиф от изумления даже на лавке приподнялся.

Ефросин обернулся и пристально глянул на собеседника прежним своим подозрительным взглядом и вместо ответа спросил:

— Как ты думаешь, зачем Всевышний создал человека?

— Я и сам об этом размышлял, только пришёл к выводу, что мне сия тайна не открыта, — удивился Иосиф тому, что не один он размышляет над такими сомнительными понятиями.

— А мне порой кажется, что я понял, зачем