в этом веке на земле нашей русской число монастырей умножилось и молитвы к Богу стало соответственно более возноситься, так и жизнь людей лучше стала. Вспомни, сколько лет уже войны не было? Новгород — не в счёт, ему за вероотступничество досталось. И земля наша богатеет, укрепляется! Все недавние наши враги нас бояться стали: и литва, и татары, и немцы... Вот что молитва делает!

— Ну ты и вознёсся! Ну и гордыня! Вот он смертный-то грех! Давай-ка скорее к вечерне, на колени вставай да молись! — без обиды, скорее весело, заворчал Иосиф. — Спаситель Вселенной! Иди уж лучше скорее за дровами и не говори мне больше своих глупостей!

Оба инока в хорошем настроении принялись за дела.

«Но что-то есть в его рассуждениях рациональное, что-то есть!» — думал Иосиф, глядя вслед удаляющемуся чуть ли не вприпрыжку за дровами Ефросину, который отлично почувствовал, что товарищ на него вовсе не сердится, а ворчит лишь для порядка.

Натопив небольшую печь с замысловатым дымоходом, братья помолились от души, приготовили свой скудный ужин, сели за стол. И вновь сам собой продолжился дневной разговор, который не на шутку растревожил Иосифа.

— Послушай, — на этот раз сам вызвал он на разговор Ефросина, — ведь если следовать твоей теории о назначении человека, так, значит, и в самом деле людям не нужны ни храмы, ни священники, они могут и должны сами напрямую общаться с Богом?

— А разве Нил наш не так поступает? Сидит у себя в келье и молится, и никто ему не надобен! И отшельники все так делали. А вспомни, что писал святой Исаак Сирин? Он говорил, что в будущей жизни вообще весь иерархический порядок передачи знаний упразднится, и каждый будет получать духовные дары непосредственно от Бога. И каждому непосредственно дано будет Владыкой по достоинству. Но это не значит, что храмы не нужны. Не каждый пока способен без посредника, без священнослужителя приобщиться Духа Святого. Кто-то ведь и обучать вере должен простого человека. И потом, храм — это практическое выражение нашей любви к Богу, маленький рай на земле, это лечебница духа, где мирянин может отстраниться от вечной суеты и приобщиться к Богу...

Иосиф с интересом слушал неожиданно открывшегося ему белозерского мыслителя. Чутьё не обмануло его: за настороженной подозрительной оболочкой Ефросина таилась удивительная личность. Спорная, мятущаяся, но невероятно интересная.

— Ну и нагрешили мы с тобой сегодня, — сказал Иосиф, когда уже поздно вечером, вновь помолившись, они легли спать.

Свечи были потушены, лишь слабый огонёк лампадки теплился в переднем углу кельи да луна тускло просвечивала сквозь мутное оконце. Ефросин лежал, подложив руки под голову, и глядел на светлое пятно луны, раздумывая о космосе и о вечности.

— Чем это мы нагрешили? — отозвался он задумчиво.

— Сколько сил и времени на пустопорожние разговоры извели!

— Отчего же? — возразил тот. — Никто из святых отцов не считал добрую беседу грехом. Ругань, скандал, осуждение ближнего — да, грех великий. А беседа с единомышленником, это, по-моему, кроме пользы ничего принести не может. Даже напротив, помогает душу крепить, растить её.

— Чего-чего? — не понял Иосиф.

— Душу растить, — спокойно пояснил Ефросин. — Ты считаешь, что человек рождается и умирает с одинаковой душой?

— Я не думал об этом.

— А я думал. И пришёл к выводу, что душа человека растёт так же, как и он сам. Рождается маленький неопытный человечек, и душа его бывает столь же мала и неопытна. И вместе растут они, набираются опыта, крепости. Только если тело можно раскормить хлебом, то душу можно растить, лишь укрепляя её молитвой, любовью к добру и святости, своими подвигами, упражнением духа и ума. Она может оставаться и у взрослого человека слабой и хилой до конца его жизни, а после его смерти рассеяться как прах... А можно укрепить её настолько, что уже при жизни её носитель ощущает себя Гражданином Небесным, и уже здесь, на земле, начинает жизнь Вечную. Не случайно же святые отцы во всех трудах своих представляют жизнь человека непрестанным развитием, приготовлением к жизни загробной. Погляди, в каких условиях Нил наш находится. А ведь он теперь уже наслаждается необыкновенной духовной пищей. Обрати внимание, как покойно и прекрасно его лицо, как светится оно в минуты вдохновения. Заметил?

— Я подумал, что он похож чем-то на нашего Пафнутия Боровского. И даже не чертами, а светом каким-то...

— Духовностью своей, вот чем, верно ты заметил, — со свойственной ему лаконичностью подправил Ефросин.

— Погоди, но если ты считаешь, что слабая душа может рассеяться прахом, то, стало быть, ей не страшен Суд Божий?

— А что может быть страшнее исчезновения?

— Вечные муки, например! Их, стало быть, не бывает?

— Как же не бывает? Ведь сильный дух бывает не только у праведников, но и у злодеев. Они тоже предстанут на Суд Божий и понесут своё наказание. Однако, действительно, я разболтался, ты уж прости меня, — начал оправдываться Ефросин. — Никак не могу себя в узде держать. Умом я, кажется, всё понимаю, и как жить надо, и зачем, и всё прочее. И примеры перед глазами есть достойные. А удержать себя от греха ну никак не могу. Если пост строгий идёт, мне непременно чего-то скоромного съесть хочется, коли человек какой не нравится — я скрыть этого никак не могу. Сладости смерть как люблю, долгие службы в храме с трудом великим выстаиваю, всё думаю, как много я бы за это время сделать мог, написать... Нил, правда, говорил, что каждый инок должен подвиг свой с рассуждением и по силам творить. Однако грань тут очень зыбкая, не каждый сразу различит, что ему не по силам, а что от лени, от нерадения.

Ефросин внезапно замолчал и уже иным, совсем тревожным голосом закончил:

— Вот и теперь, давно чувствую, что замолкнуть пора, что спать надо, утомил тебя, а остановиться не могу...

— Не волнуйся, брат, я с удовольствием тебя слушаю, — успокоил его Иосиф. — Ты мне только поточнее скажи, когда мы обратно-то в обитель отправимся!

— Что, заскучал уже в этой берлоге? Да уж некуда больше откладывать. Завтра с утра пойду к Нилу. Помолюсь и пойду. Исповедуюсь да и совета спрошу по поводу моего ухода в Троице-Сергиев монастырь. Может быть, завтра же и отправимся. В крайнем случае, на третий день. А ты