Я не дура и хорошо знала, что нужно делать. В ту ночь я расплакалась в комнате, не очень громко, но вполне достаточно для того, чтобы меня услышала мама Тэйлор. Она открыла дверь, даже не постучав, но я не возражала, ведь это совсем другая дверь, другой дом и другая мама. Она подоткнула мое одеяло, как когда-то Буся, села рядом и погладила по голове. На ней было белое платье, косметику она смыла, но все равно оставалась красивой и пахла своим любимым розовым гелем для душа. Когда я вырасту, стану в точности как она. Я сказала, что мне страшно жить с совершенно незнакомыми людьми, и еще немного поплакала. Она попросила меня не переживать, поцеловала в лоб, выключила свет и ушла. После этого я слышала, как они с мужем несколько часов подряд разговаривали в спальне. Не кричали друг на друга, как мои папа и мама, а совершенно спокойно говорили, как и полагается мужу и жене. На следующий день я увидела на кухонном столе бумаги на удочерение, так что все получилось как нельзя лучше.

Понедельник, 2 января 2017 года

Я все еще жива.

Это первая мысль, которая возникает у меня в голове. Не знаю, как так вышло, но я не умерла и вернулась обратно, хотя и не понимаю, где я была. Чтобы решить, радоваться мне или нет и что это означает, требуется некоторое время. Эдвард определенно пытался меня убить, но не смог. Вероятно, очень трудно отправить на тот свет того, кто и так мертв.

С учетом моей стойкой неприязни к больницам, в этой я провела немало времени. Мы приходили сюда с Полом, когда пытались зачать ребенка, здесь рожала моя сестра, в одной из этих палат умерла бабушка. В отличие от Буси Клэр, она скончалась не от рака, а от старости, в ее случае принявшей форму пневмонии. Тогда нам было по тридцать. Умирала она долго, и ее смерть тяжело ударила по нашей разобщенной семье. Всепоглощающая тоска и отчаяние на какое-то время нас объединили, но потом в душе Клэр щелкнул какой-то тумблер, и выключить его обратно было невозможно. К ней вернулась злость, которую она ребенком испытала после смерти своей Буси. Эта ярость, в полный голос заявившая о себе сейчас, зрела уже давно. Ненависть искала выхода. Клэр по-прежнему надо было во всем кого-то обвинить. И тогда она отыскала Мадлен. Представьте наше удивление, когда выяснилось, кто такая ее крестная и где она до сих пор живет. Погубить ее стало навязчивой идеей сначала для Клэр, а потом и для меня. У нее опять проявилась старая склонность к переменам настроения, теперь еще умноженная на полное недоверие к окружающим. Ее перепады настроения вызывали во мне потребность еще тщательнее соблюдать мои ритуалы, чтобы быть уверенной, что я нахожусь в абсолютной безопасности, когда Клэр чем-то недовольна.

Это называется ОКР, обсессивно-компульсивное расстройство. Ничего особенно страшного, но с возрастом ситуация стала усугубляться. Подростком мне приходилось раз в неделю приезжать в эту самую больницу. Со мной проводил сеансы человек невысокого роста, который слишком много говорил и слишком мало слушал. На нем всегда были одни и те же кожаные ботинки, серые с лиловыми шнурками, и я провела много часов, неподвижно на них глядя. После четырех месяцев еженедельных сеансов он сообщил, что меня преследуют навязчивые идеи и что я проявляю все признаки компульсивного поведения, чтобы справиться с необъяснимо высоким уровнем тревоги. Я ответила, что у него плохо пахнет изо рта. Вскоре после этого наши сеансы прекратились. Мои родители отказались от дальнейших попыток меня лечить. Вместо этого сосредоточили все свое внимание на Клэр, первоклассном заменителе настоящей дочери, напрочь позабыв о дефектном оригинале, который они так и не смогли починить, – обо мне.

Я стараюсь вытащить себя из прошлого в настоящее, хотя на самом деле не хочу находиться ни там, ни здесь. И в этот момент слышу ее плач. Перевести эти слезы на более понятный язык и определиться во времени и пространстве удается не сразу.

– Прости, Эмбер, прости меня за все, – доносится откуда-то издали голос Клэр.

Слова будто отскакивают от поверхности воды надо мной. Звук ее голоса вытаскивает меня наверх, и я будто пробуждаюсь от глубокого сна. Вокруг что-то изменилось. Свет и тени сместились. От этого становится как-то тревожно, будто кто-то без моего ведома сделал в мозгу перестановку.

– Ты пыталась рассказать мне о нем, да? А я тебя не слышала. Прости меня, – говорит Клэр.

Теперь ее голос звучит ближе, будто я могу протянуть руку и прикоснуться к ней. Понять, что она имеет в виду, получается не сразу, но мозг, перебрав все возможные варианты, приходит к выводу, что «он» – это Эдвард.

Я снова куда-то уплываю. Обработать так много слов за один раз не удается.

Слово «Эдвард» как будто бы затемняет края окружающего меня мира. Что-то случилось, что-то страшное, даже хуже тех событий, которые мне удается вспомнить. Как бы там ни было, Клэр обо всем знает, так что сейчас, по-видимому, все уже хорошо. В прошлом она никогда не позволяла меня никому обижать.

– Без изменений? – слышу я голос Пола.

– Да. Его поймали? – спрашивает Клэр.

– Нет, они были у него в квартире, но его там нет.

Я пытаюсь сосредоточиться и просеять их слова через фильтр реальности, который соорудила в своей голове, но это срабатывает далеко не всегда. Мне очень хотелось бы стереть неприятные, тоскливые воспоминания, всплывающие на поверхность, однако в моей голове будто замкнулась какая-то цепь, предоставив возможность все вспомнить. Даже то, что лучше было бы забыть.

Я помню, как Эдвард пришел в эту палату.

Помню, что он со мной сделал.

Но не понимаю, откуда об этом узнали они.

Потом до меня доходит – Пол говорил, что установил здесь камеру. Значит, он должен был все увидеть. От этой мысли мне становится тошно.

Мне по-прежнему кажется, что я нахожусь под водой, но мутная жидкость становится немного прозрачнее, и я все время всплываю ближе к поверхности. По мере этого воспоминаний становится все больше.

Я вспоминаю о той ночи, когда произошла беда. Вспоминаю все.

Теперь мне известно – за рулем машины на Рождество сидела не я, и это вовсе не был несчастный случай. Какое-то время меня не было. Не знаю, как долго, но теперь я вернулась – и я помню все.

Рождество, 25 декабря 2016 года, ближе к вечеру

– Как ты? – спрашиваю я, когда Пол плюхается на диван и берет в руки пульт от телевизора.

– Что? А, нормально.

– Выпьешь чего-нибудь?

– Если можно, виски.

Я на мгновение замираю в нерешительности. Пол уже давно не пьет виски. Одно время он вообще ничего другого не пил, но эта янтарная жидкость изменила его, а его пристрастие к ней изменило нас. Она стала его неотъемлемой частью, причем частью ужасной. Он думал, что спиртное поможет ему писать, и запирался на всю ночь в своем писательской хибаре, прихватив с собой лишь ноутбук и бутылку. Еженощная литературная троица, провальный и заезженный сюжетный ход. Мы с ним превратились в два автономных государства, разделенных золотистым алкогольным потоком. Я злилась, страдала от одиночества, всего боялась. Что-то он действительно писал, но слова получались все время не те: они не подходили друг другу. Когда выяснилось, что у нас не будет детей, все стало еще хуже. Виски для него стало излюбленным средством заглушить боль, и он вливал его в себя, ничем не разбавляя. Чистый скотч. Но вел он себя при этом довольно грязно. Мне казалось, что я наблюдаю за медленным самоубийством с первого ряда партера. Потом, когда смотреть стало невыносимо, я пригрозила, что уйду. Он сказал, что бросит пить, но слово свое не сдержал. Просто стал травить себя тайком. Я уехала на десять дней. Тогда он действительно бросил. Это случилось больше года назад, и возврата к прошлому я не допущу.