Когда я закончила, зал долго аплодировал стоя. Тщеславием я не страдаю, была только рада, что поэма дошла до слушателя. Был ли ее поэтический перевод второй части на русский? Был. Я сделала его тогда же, когда написала английский текст. Вот несколько строк.

Остальное — увы! — в тот час забылось.

После чтения стихов задавали вопросы о наших с Мариной родителях.

Те, кто читал мои «Воспоминания», знают об этом, сказала я по-английски и по-русски продолжала:

— Марина и я родились в Москве, в старинном доме со старинным укладом. Наш отец, профессор, преподавал историю изящных искусств в университете, на высших женских курсах и, кроме того, отдавал все силы созданию Музея изящных искусств, который, неизвестно почему, до сих пор называется музеем имени А. С. Пушкина…

Воспитанием нашим, в основном, занималась наша мать. Чрезвычайно, со всех сторон талантливый человек — великолепный музыкант, прекрасный художник. Знала многие европейские языки, переводила с них. При всем этом находила время заниматься нашим воспитанием. По складу души она была романтик. В детстве читала нам сказки, позднее — легенды, учила языкам. Тридцати семи лет умерла от туберкулеза.

Меня спросили — «Как вы себя чувствовали после революции, продолжали вы писать?»

Я отвечала, что писала и после революции, но долго не печаталась. А в 1937 году была арестована и на 10 лет отправлена в лагерь, без суда, как брали многих из интеллигенции. 10 лет была на Дальнем Востоке в общих бараках…

— Все эти годы была ли у вас какая-либо связь с вашей сестрой Мариной?

— Мы с ней виделись в последний раз в 1927 году, когда Максим Горький пригласил меня в гости в Сорренто. Туда Марина прислала мне французскую визу, и я поехала в Париж. Это было последнее наше свидание.

— Когда вы узнали о смерти сестры?

— Я догадывалась — что-то случилось. Я чувствовала. Я даже видела сон… Но я надеялась, что это фантазии, что она жива — досижу срок, и мы увидимся. А в 1943 году до меня дошла весть, что она покончила с собой. Потом мне прислали телеграмму…

— Какова была Россия, когда вы вернулись из лагеря, — 10 лет — немалый срок.

— А я не вернулась. Только полтора года пожила у моего сына[318], который тоже был в лагере, далеко от меня — но к этому времени был освобожден. После чего меня снова арестовали и повезли на вечную ссылку в Сибирь — через пять пересыльных тюрем. Четыре с половиной месяца этапом — поездами… Там, в селе Пихтовка, я прожила семь лет. Об этом книга — «Моя Сибирь». После смерти Сталина нас стали освобождать, а затем реабилитировать. И только после реабилитации я смогла вернуться в Москву.

Вопросы продолжались.

— Можете ли вы рассказать, как вы отнеслись к самоубийству вашей сестры Марины? Какие, до вашему мнению, были причины?

— До самого последнего времени я была уверена, что причина одна. Ее шестнадцатилетний сын. Дочь ее была похожа на отца, Эфрона, а сын Георгий — она звала его Мур, как кота, — похож был на Цветаевых характером, всем. Марина его обожала. В шестнадцать лет он был совсем взрослый человек. В Москве, которую им с началом войны пришлось покинуть, шла эвакуация, у него был свой круг. Когда они приехали в Елабугу, он ей заявил, что учиться здесь, в этой дыре, как он выразился, он не будет. И даже прозвучали такие жестокие слова: «Кого-то из нас вынесут отсюда вперед ногами!», — то есть пригрозил ей самоубийством. И тогда она решила, что должна поспешить это сделать сама, чтобы он жил. Так я думала. И это, несомненно, одна из причин и, может быть, главная. А в последнее время стало известно, что в Елабуге, где ей не давали работы, жилья, всячески притесняли, ее пригласили в НКВД и предложили сотрудничать[319]. Тогда она, понимая, что, если откажется, поставит сына в трудное положение, а согласиться — невозможно — в ее последнем письме (посмертном) была такая загадочная фраза: «Я попала в тупик» — после этого и произошло самоубийство.

Слушая перевод моих ответов на голландский язык, я с привычной горечью думала о судьбе Марины, ее последних годах. В детстве, юности мы были связаны друг с другом. Как писала Марина в одном из своих стихотворений:

— Мы вышли замуж в один год. Марине было 19, мне — 17. А после 1927 года мы не виделись, были отрезаны друг от друга. Собираясь возвратиться в Россию, Марина даже представить не могла, что я в лагере. Это скрыли от нее ее муж и дочь, которые уже были здесь, опасаясь, что она не поедет — знала, что политикой я никогда не займусь, значит, попала в заключение — зря.

После выступления меня окружили, протягивали мои и Маринины книги, книги — с просьбой подписать их. Один подошедший ко мне юноша — фамилия его Кунин, Дмитрий, запомнился. Он рассказал, что, когда служил в армии под Москвой, доведен был до отчаяния — даже до мысли о самоубийстве. Случайно у него оказалась книга «Моя Сибирь». Когда он прочел, как пожилая женщина городской культуры, живя в ссылке, выжила, не впала в отчаяние, понял, что и он сумеет все перенести. Уезжая в Голландию учиться, он взял эту книгу с собой. И вот здесь на книжной ярмарке мы встретились, и я ему эту книгу подписала. В руках у него был большой букет полевых цветов, напомнивших мне Россию, и я радостно приняла его.

Нежданность этой встречи и трагизм, им преодоленный из-за моей книги, что-то здесь было родное.

На следующий день из гостиницы мы переехали в дом двух молодых женщин (их зовут Татьянами), — я уже упоминала о них. В прошлом году пришли они ко мне в гости в Москве, и мы подружились[321]. Им обеим немного за тридцать. Объединяет их еще и интерес к русской поэзии. Обе — переводчицы. Участвовали в переводе на голландский язык книги стихов моей сестры Марины, которую мне подарили. Они снимают две большие комнаты. На потолке одной из них — овал. В углах старинные лепные изображения четырех последних королев Голландии. Нынешняя — Беатриса — живет в королевском дворце. Мне подарили фотографию королевской семьи. Я ожидала увидеть сказочные мантии, украшенные горностаями, а увидела на групповом портрете очень демократичного вида семью в обычной одежде. Впрочем — нам сказали — в дни торжественных приемов королева выходит к народу в самом деле в мантии и короне. Однако управляет страной, как и в Англии — при королеве — парламент.