Я отдыхала в уголке зала, обменивалась с Татьянами впечатлениями, порой задремывала, а Юра с княгиней Львовой продолжали ходить по залам, где была выставлена старинная утварь, оружие, королевские доспехи — вся душа средних веков.

Классическая живопись Государственного музея, за исключением отдельных вещей, меня не так поразила, наверное, потому, что я с папой и Мариной всё отрочество посещала картинные галереи Европы, хотя я, по старости моей чрезвычайной, и забыла многие имена художников. Но импрессионизм Ван-Гога меня оживил и порадовал.

Музей Ван-Гога всего в квартале от Reichmuseum.

Забавно: весь этот путь меня, едущую в кресле, сопровождал служащий, вплоть до того момента, когда из своего кресла пересадил в такое же, но музея Ван-Гога.

Импрессионизм — мое любимое в живописи, и, может быть, потому что импрессионисты пишут так, как близорукие — видят: без линий, без подробностей — цвет, тени, массу очертаний. Особо запомнился цветущий миндаль и чья-то комната — должно быть, Винсента Ван-Гога, хотя в ней было всего 3–4 предмета, и всё это было как в тумане, как воспоминание о комнате. Одна картина напомнила мне дорогого друга (в печати писала о нем) — эстонского художника Олава Марана, с которым и женой его Сильвией дружили 25 лет и которые теперь отняты — из-за отделения от нас Эстонии, отделения законного, потому что была присоединена к нам насильно. О нем осталась только повесть «Моя Эстония». Но Олав по манере своей — «классик», а уют Ван-Гога был в том, что картина была как в тумане (воспоминаний?).

2 июля

Сегодня поездка в Еврейский музей. В субботу в Синагогу, куда я хотела, мы не сумели попасть — так это на самом деле или нет — не знаю, но нам сказали — там идет служба и зрителей не пускают. А я помню, как в 1961 году я с 14-летней внучкой Ритой в Вильнюсе с молодым еврейским учителем Илюшей Гордоном[325] обходили музеи, церкви, монастыри и нас в Синагогу пустили, шла служба. Женщин подняли на второй этаж, и мы оттуда смотрели вниз на бородатых евреев и слушали что-то напевное. Помнится, странное, удивительное, и впечатление было — огромно. Даже больше, чем в мои 17 в Соборе Св. Марка в Венеции. И мне вдруг показалось, что это та самая Синагога, куда приходила Дева Мария со Своим Отроком — Сыном, и трепет пошел по мне.

А сегодня в Еврейском музее, где древние книги, рукописные и ритуальные священные предметы, история еврейского народа, я вдруг поняла моего второго мужа, Маврикия Александровича Минца, не смогшего меня познакомить со своей матерью, 70-летней еврейкой старых понятий и обычаев, не могшей и допустить, чтобы ее сын женился на русской. Брак шел, уже был сын, ничего нельзя было изменить — как и в воле его старозаветной еврейки-матери.

Жизнь решила иначе: Маврикий умер 31 года[326], на 9 лет меня старше, по вине врачей, не сделавших операции, а сын — через полтора месяца после отца, от дизентерии, в Коктебеле, где похоронен, и на его крестике (был крещен) надпись: Алеша Минц-Цветаев[327], — его жизни было 1 год 3 недели. До него за три дня от того же умер двух с половиной лет Алик Курдюмов[328], и два небольших креста до сих пор стоят, как два брата, рядышком. Вместе играли они, вместе ушли на тот свет.

Вечером в доме Татьян пишу свой дневник. Одно из впечатлений об Амстердаме: весь город блестит рядами поставленных на землю велосипедов (их колеса замкнуты тросом или цепочкой, на которой замок) — их множество, вероятно, заменяли часто машины, освобождают город от гари, бензина — воздух, благодаря им, чище.

И еще надо сказать: одна из черт голландцев — это необычайная — во всех видах — заботливость и внимательность к иностранцам и к людям вообще.

Вчера какая-то молодежь, на улице, радуясь своему удачно снятому фильму, кинорекламой, раздавала прохожим, сперва по одному, чудные сухие пирожные, а затем, устав, — по два, по три. А когда Таня Храповицкая сказала им, что у нее остановилась семья из Москвы, — вручили целый противень вместе с просьбой передать русским привет, поклон и уважение.

Разве это не сказочно?!

3 июля

В фешенебельном ресторане — пригласил голландский издатель книги стихов моей сестры Марины — торжественный ланч столь изысканный, что граничит с грехом перед лицом аскезы — тончайшее сочетание разных видов салатов, рыбы, креветок, маслин, хлеба всех сортов, вызывающих у меня, как у дикаря, изумление. Нам любезно предоставили машину, которая повезла нас по Амстердаму к следующей цели нашего путешествия в этот день.

Могила Рембрандта? По-английски, крупным шрифтом, в церкви прочла, что по неимению похоронных средств художник похоронен церковью и в ней же, позднее, перехоронен — мы идем к тому месту, где он упокоился, я кладу с молитвой (запрещенный глазным врачом) земной православный поклон (как в Риме когда-то, в церкви св. Анастасии, в 17 лет, когда мне преградил вход католический монах из-за моих коротких — жара — рукавов платья; позднее узнала, что это Ватиканом запрещено. Видела, как вежливо выводили американку, хотевшую газовым шарфом окутать руки…).

Но я забыла сказать, что в церкви — протестантской, где Рембрандт похоронен, звучит орган, как и в католической, и стоит, высясь над пьедесталом, стеклянный макет церкви — для пожертвований, блистающий и прозрачный, с колокольней, острой, как шпиль. Туда и мы опустили наши скромные монеты. Волшебное зрелище! Как из книги детских сказок.

Не спеша идем вдоль каналов. Яркий ветреный день. О камни набережной плещется вода. В нескольких метрах от нас плавает клумба живых цветов. Удивительно, нигде в Европе не видела: старая баржа, непригодная для судоходства, но замечательно приспособлена для цветов.

По пути — очередь у дома, где скрывалась Анна Франк[329] (еврейская девочка) во время фашистской оккупации Амстердама. Мне хотелось побывать в нем, но нужно пешком на третий этаж. Не смогу. И мы стоим у ее памятника: на невысоком пьедестале, черном (камень, чугун?). Стремлюсь в сильных очках разглядеть, запомнить черты подростка-мученицы, чей безыскусный дневник прогремел по всем странам, с такой силой запечатлел человеческую жестокость и, наряду с этим, противостоящую ей высоту духа, самоотверженность. Благословенны люди, приютившие ее с семьей, доколе их все-таки не нашли!.. И перед нею становлюсь на колени: повторить земной поклон (из-за глаз) запретил мой спутник.