– …То и не посмотрю на то, что брат! Велю казнить тебя!

Федор, испуганно таращась на брата своими выпуклыми глуповатыми глазами, невольно отступил назад.

– Ну как я… как я… супротив тебя! Нет!

– Всегда так поначалу! – усмехнулся Иван. – А коли власти захочешь?

– Власти через тебя? Нет! – Федор, словно обезумев, схватил книгу и принялся ее судорожно листать. – Вот! Гляди! Братоубийство всегда жестоко каралось Господом! Вспомни окаянного Ярополка, убившего братьев Бориса и Глеба! Он сошел с ума и сгинул в пустыне, ибо был проклят…

– Знаю я эту историю, – отмахнулся Иван. – Ладно, инок, читай далее, да учись из книг – чего стоит делать, а чего нет!

С этими словами он вышел, снова оставив младшего брата в слезах.

* * *

Стареющий воевода Михаил Морозов с неимоверной быстротой подошел к Изборску и взял его в осаду. Силы его войска превосходили по числу литовский гарнизон в разы. Было необходимо выбить литовцев из крепости до того, как сюда стянутся их подкрепления, отправленные гетманом Ходкевичем. Мороз крепчал, и потому противник опаздывал, увязнув в заснеженных дорогах.

– Ядер не жалеть! – одетый в бобровую шубу, Морозов расхаживал мимо пушек, давая наставления. – Да головы свои берегите! Государь каждого из вас на счету держит!

Полторы недели русские обстреливали Изборск. Наконец литовцы согласились сдать крепость при условии, что им дадут уйти. Морозов отпустил оставшихся в живых противников и вошел в город.

Уже на следующий день приехали судьи-опричники, началось расследование. В спешке искали виновных в сдаче крепости, и подозрение также пало на граничащие с Изборском Псков и Новгород – наиболее крамольные и своенравные города. Помимо изборских дьяков виновниками были названы дьяки из Пскова и Новгорода, которые, как выяснили государевы дознаватели, подговаривали горожан к измене. Виновников спешно казнили. С ними казнили некоторых дьяков из Феллина и Мариенбурга, уличенных во взятках.

Искали того самого «опричника», требовавшего отворить ворота в ту злополучную ночь, но он сумел ускользнуть вместе с литовцами. Дьяки, бывшие тогда у литовцев в плену, перед своей казнью сообщили, что им был один из приближенных князя Курбского, некий Тетерин. Снова всплыло имя изменника.

Иоанн молниеносно узнал об этом. Вяземскому велел разузнать – кто из духовенства знался с предателями-дьяками, был уверен, что нити заговора тянутся и к ним. Тут-то и всплыло в памяти письмо Курбского братии Псково-Печерского монастыря перед побегом. Алексей Басманов и Вяземский покидали палату, где принимал государь, и слышали за дверью истошные крики и грохот бьющейся утвари. И снова к обезумевшему от гнева государю спешат его духовник и лекарь…

Федор Басманов уезжал на юг во главе опричных войск по недавнему государеву приказу. Алексей Данилович после приема прибыл проводить сына. С гордостью взирал на него, когда Федор, крепкий, высокий, в шубе поверх панциря, выходил во двор к оседланному коню, которого держали два холопа. Что-то во взгляде его и самой походке стало зрелое, мужское. Варвара, укутанная в шубу, с покрытой головой, вышла на крыльцо проводить мужа. Бабы держали на руках их годовалого сына Петрушу. Федор не обнял их, даже не взглянул, когда вскакивал в седло и выезжал со двора, сопровождаемый группой вооруженных опричников. Алексей Данилович кивнул сыну, когда тот проезжал мимо него и затем взглянул на невестку. Скрестив руки, она с тяжелым, безразличным, измученным взглядом глядела Федору вслед. Заметив, что свекор глядит на нее, она отвернулась и крикнула на девку, держащую спящего малыша:

– Чего стоишь тут? Дите застудишь! Дура!

Сказав, спешно зашла в дом. Баба, семеня, последовала за ней.

Оставшись в горнице наедине, Басманов и Вяземский обсудили меж собой, что государь, измученный постоянными переживаниями и страхами, совсем плох и что гнев свой он может усмирять все меньше и меньше.

– Как бы и нам не досталось, – вздохнул Басманов и перекрестился. – А ежели кто против нас наушничать начнет?

– Кто бы осмелился? – надменно хмыкнул Вяземский.

– Андрей Телятевский, слыхал ведь, когда сын мой Федор назначен головой Большого полка, задумал местнический спор с ним вести, мол, он всего лишь воевода полка Правой руки, то бишь под его, Фединым, началом! Началось, Афанасий Иванович! Земство уже рычит в нашу сторону! Некому против нас наушничать?

– Врагов средь знати у нас хватает, это верно…

– Я другого боюсь, – туманно глядя перед собой, проговорил тихо Басманов. – Малюта все больше входит в доверие к государю. Как бы против нас сие не обернулось…

– Малюту боишься? – усмехнулся Вяземский. – Нашел кого бояться! Он же глупый как пень. Ума не хватит против нас пойти! О другом надобно думать – как раз и навсегда с князем Владимиром покончить, дабы боярству земскому словно глотки заткнуть. Глядишь, угомонятся после гибели его, как думаешь, Алексей Данилыч?

Но Басманов словно не слышал его – все так же молчал, и перед глазами его было страшное лицо Малюты с маленькими злобными глазками, укрытое тьмой. Тьмой застенка, где он сгубил так много жизней, чаще по их, советников государя, приказу. Чутье старого воеводы обычно не подводило его, он понимал это, и потому не мог успокоиться, ибо не знал, откуда и когда ждать удара.

* * *

Давно к основательнице Горицкого монастыря, «княгине-монахине» Ефросинье, никто не приезжал. Да и некому было, кроме любимого сына…

Прошло шесть лет с тех пор, как ее насильно постригли по приказу царя, и ненависть, которую она питала к нему, росла с каждым годом все больше. Она ненавидела его отца, великого князя Василия Иоанновича, мать, худородную литвинку Глинскую, сгубившую в темнице мужа Ефросиньи. Теперь Иоанн во время кровавых расправ своих казнил сосланного в Казань сродного брата Ефросиньи, Василия Федоровича Бороздина, того самого, с кем она когда-то планировала заговор во время похода на Полоцк. У нее не осталось родни и близких людей – только стены монастыря, который она в последнее время не покидала, и умножающаяся, граничащая с безумием ненависть. И среди всей этой ненависти, которая, как казалось, заполонила весь ее мир, одна мысль все еще светила среди этого мрака, вызывая на худом, некрасивом лице монахини-княгини улыбку.

Долгие годы она представляла своего сына Владимира московским царем. Он сидел в ее мечтах на троне в золотых одеждах, суровый, гордый, сильный. А возле трона – его многочисленные детишки, способные вновь разветвить поредевший род московских правителей. Ефросинья вышивала покровы вместе со своими боярынями, жившими в монастыре при ней, а мысли о ее сыночке, светлые, желанные, ежеминутно были в ее голове.

Несмело одна молодая монахиня доложила,