церквей, купола соборов, заснеженный Волхов, и все белым-бело, и все дальше Господин Великий Новгород, приютивший однажды потерявших все и всех Белянку и Архипа и ныне провожающий их навсегда вместе с тысячами прочих горожан, увозивших в санях семьи и нажитое добро. Натужившись, шумно дыша, тянули лошади с заиндевевшими мордами и гривами эти перегруженные сани, и хозяева от досады хлестали их все больнее, а когда в спины уезжавшим зазвучал родной с детства колокольный перезвон, растекшийся по окрестным тихим равнинам, многие не смогли сдержать слез.

Правя конем, Архип глядел на растекающиеся по заснеженной округе сани других переселенцев, и от этого почему-то было спокойнее на душе. То и дело оглядывался на укутанных по самые носы жену и дочерей.

– Пальцами шевелите как можете! Иначе отмерзнут! – кричит он и, чуть пристав, хлестнул коня. – Н-но-о-о! Давай, милый!

Сколько еще должен был продолжаться их путь, Архип даже не представлял. Но одно было сказано точно – надлежало идти к самой Оке. Глядя на то, как конь, идя рысью, шумно и часто выдыхает густой пар и фыркает от инея в ноздрях, со страхом подумал: а выдержит ли конь?

Мимо протекали заснеженные деревни и чернеющие леса. Солнце, кажущееся огромным кровавым шаром, медленно опускалось за окоем. Под вечер был привал, разводили костры, грели еду – и все под присмотром ратников. Разговоров не вел никто – не до того было, да и сил оставалось все меньше. Долго греться не дали, ратники начали гнать дальше.

– Молвят, мочно в Твери пересидеть, надобно лишь ратнику заплатить, – услышал Архип краем уха от стоящих неподалеку мужиков, собираясь в дорогу. На минуту задумался – не примкнуть ли к ним. Но, поглядев на Белянку и дочерей, усаживающихся в сани, не рискнул. Что-то заставило не поддаться этому слуху и идти дальше, куда надлежало…

* * *

Затемно с перезвоном колокольчиков, свистом, песнями и заливистым бабьим смехом разъезжались гости со свадьбы Ивана Михайловича Глинского. А женился он на Анне, старшей дочери Малюты. Праздновали в богатом тереме жениха, доставшегося ему от отца и строенного еще в те давние времена, когда Глинские правили государством.

Малюта, изрядно захмелев, устав от плясок, садился в возок. За руку его поддерживал молодой безбородый светловолосый юноша с пухлыми щеками и темными узкими глазами. Это был племянник Малюты, Богдан Бельский.

– Трогайся, да поскорее! Устал Григорий Лукьянович! – крикнул юноша вознице, садясь после Малюты в возок.

– И зачем я назавтра этих Годуновых в дом свой позвал? – проворчал Григорий Лукьянович.

– С Дмитрием Ивановичем ты едва ли не в губы целовался весь вечер! – усмехнулся Богдан своими пухлыми розовыми губами.

– Знакомцы мы с ним давние, – ответил Малюта, откинувшись на кошмы, – это ж я ему помог постельничим[7] при государе стать! Теперь он еще племянника своего притащил, просит устроить! Как его зовут?

– Борис, – подсказал Богдан.

– Борис, – раздраженно повторил Малюта, – опричником устрою, что ж! Как устал я от этих вечных земляков, знакомцев и родичей! Только и надобно им, дабы пристроил я их к теплому месту! А взамен что?

Малюта прикрыл глаза. Хмель отпускал, и голова медленно наливалась тяжелым свинцом. Он вновь думал о придворных делах, ибо поглощен он был заговором Челяднина. Список сообщников все рос, и теперь оказалось, что изменников много и средь дьяков Новгорода и Пскова. Надобно было не хватать выборочно изменников, а идти туда со всем опричным войском! Он понимал, что уговорит царя начать расправы в этих городах, ибо чувствовал, что царь доверяет ему, а это значит, что в руки Малюты медленно, но уверенно перетекала власть…

А как быть с теми, кто этой властью сейчас владеет? Он думал о Басмановых и Вяземском. Последний недавно приблизил к государю князя Бориса Тулупова, с которым его связывали какие-то родственные связи. Обзаводятся царские советники новыми союзниками при дворе! Их усиления Малюта боялся, ибо противников (он понимал, что становится для Басмановых и Вяземского противником!) у него было много, а он был один…

Годуновы прибыли утром, как и обещали. Малюта успел выпить отвару с утра, сходить в баню и привести себя в надлежащий вид. Гостей встретила его супруга, пригласила за накрытый стол.

Постельничий Дмитрий Годунов был низок ростом, но широк, брил голову, бороду, уже тронутую сединой, носил клинышком. Преуспев в службе, полюбил дорогие одежи и ныне явился в атласном кафтане, в шубе, в поясе сверкали каменья. Борис был чуть выше его ростом, худощавым, с копной непослушных жестких волос. Борода, видно, еще не росла, поэтому лицо его было гладко выбритым.

Говорили о придворных делах, много ели, пили за здоровье вышедшей замуж дочери Малюты. Тогда он представил гостям двух младших дочерей. Принаряженные специально для приезда гостей, девушки с почтением поклонились. Мария, взглянув вдруг на Бориса, покрылась багровым румянцем и опустила глаза. Лишь она заметила, с каким восхищением и любопытством глядел на нее этот юноша.

Девушкам велено было идти, и лишь когда уходили они, а Борис глядел им вслед, Малюта все увидел и понял. С раздражением подумал, что Бориска этот не ровня им, дочерям государева советника, насупился. Затем невольно исподтишка стал рассматривать Бориса. Невзрачный на первый взгляд юноша вдруг раскрылся пред ним в совершенно ином образе – у него был твердый и тяжелый взгляд, в коем даже в столь молодом возрасте виден был великий ум и зрелость. Борис, безучастно сидевший дотоле и со скучающим видом осматривая стол и убранство горницы, глянул вдруг на Малюту, и страшный государев палач, не выдержав этого взгляда, отвел взор.

– Думаю, получится Бориску к царевичу приставить. С Богданом вместе служить будет! – обещал Малюта, когда застолье подходило к концу.

– Благодарю, Григорий Лукьянович, – Борис склонил голову, – буду верен вам во веки!

Тогда Малюта никак не обрадовался этим пустым для него словам. Что ему верность этого мальчишки безродного? Но затем, когда Годуновы ушли, он невольно вспоминал взгляд Бориса и в глубине души понимал, что далеко пойдет парень. Может, сгодится на что!

Глава 7

Светлые костяные фигуры одолевали на шахматной доске. Даже играя в одиночку, Иоанн любил, когда побеждали темные – он невольно сравнивал их со своей разодетой в черные рясы опричной братией. Победу над темными он принимал за дурной знак. Склонившись над доской, Иоанн думал о том, как не дать проиграть костяным «опричникам», но и одновременно по обыкновению размышлял о государственных делах.

Осознание о невозможности завоевания Ливонии (в ближайшие годы точно) пришло к нему, и надобно было