– А я слыхал, будто по нынешним временам никтоиз братии кроме вас на остров плавать все равно не насмелится. Не посадят вас вскудную, отче. Да и как узнают? Тут ведь нет никого.

И бумажку свою прямо в руку подпихивает, искуситель.

Взял Клеопа тинник, посмотрел на него,задумался.

Тут вдруг и вторая бумажка образовалась,словно сама по себе.

Рыжий бесенок ее насильно всунул внерешительные пальцы лодочника.

– Одним глазочком, а?

Монах развернул обе кредитки, любовнопогладил, тряхнул сивыми патлами.

– А у тебя двумя глазочками и не получится,гы-гы! – заржал Клеопа, очень довольный шуткой. – Где физию-то обустроил, а? Смастеровыми, поди, помахался? Тихий-тихий, а видно, что шельма. Из-за девок?Ох, ненадолго ты в послушниках, Пелагий. Выгонят. Скажи, с мастеровыми? Из-задевок?

– Из-за них, – потупив взор, сознался монашек.

– То-то. “Святым старцем стать хочу”, –передразнил Клеопа, пряча полтинник и бумажки в пояс. – И на остров-то, поди,из озорства восхотел? Не ври, правду говори!

– Так ведь любопытственно, – шмыгнул носомПелагий, окончательно входя в роль.

– А денег-то откуда столько? Из пожертвованийнатырил?

– Нет, отче, что вы! У меня тятенька изкупечества. Жалеет, присылает.

– Из купечества – это хорошо. За проказы вмонастырь загнал? Ничего, раз жалеет, то смилостивится, обратно примет, ты жди.Ну вот что, Пелагий. – Лодочник оглядел пустынный берег, решился. – Вообще-тобыл случай в прошлом годе. Ободрал я себе всю десницу об морду отца Мартирия –зубья он, пес смердящий, под кулак выставил. Так руку разнесло – грестиневмочь. Сторговался с Иезикилем-подметаль-щиком, чтоб пособил: я на одномвесле, он на другом… Три дни так плавали. Эх, была не была. Увидят – скажу,снова рука заболела. Залезай!

А сам уж от исподнего полосу оторвал и на рукунаматывает.

Сели на весла, поплыли.

– Только гляди у меня, – строго предупредилКлеопа. – Из лодки на остров ни ногой. Туда ступать одному мне дозволено. Ислушай в оба уха, что старец изречет – у меня башка стала дырявая, а повторятьон не станет. Иной раз, честно сказать, пока до отца эконома дойду, забываю.Тогда вру что на ум взбредет.

Пелагий, гребя, всё поглядывал через плечо намедленно подплывающий Окольний остров. Там было пусто, бездвижно: черные камни,блеклая серая трава, прямые сосны торчали на макушке холма, словно вставшиедыбом волосы.

Лодка ткнулась носом в песок. Брат Клеопа взялкорзинку с провизией, соскочил на берег. Напарнику погрозил пальцем: тихо, мол,сиди.

Послушничек перевернулся на скамье, подперруками подбородок, раскрыл глаза широко-широко – одним словом, приготовился.

И увидел, как один из черных валунов вдругшевельнулся, будто разделившись на две части, большую и поменьше. Та, чтопоменьше, распрямилась и предстала глухим черным мешком, сверху остроконечным,снизу пошире.

Мешок медленно двинулся вниз, к полосе прибоя.Пелагий разглядел две руки, посох, белую схиигуменскую кайму вдоль облачения ипод самой верхушкой куколя – череп со скрещенными костями. Рука отрока самапотянулась перекреститься.

Лодочник привычными движениями выложил наплоский камень привезенное: три малых хлеба, три глиняных крынки, мешочек соли.Потом подошел к старцу, ткнулся губами в желтую костлявую руку и былблагословлен крестным знамением.

Пелагий сидел в лодке, весь съежившись. Черепс костями, конечно, смотрелся жутко, но хуже всего были дырки на закрытом лице,сквозь которые смотрели два блестящих глаза – прямо на послушника. Но и тогобезликому старцу Израилю показалось мало. С трудом ступая, он подошел к самойлодке, встал напротив оробевшего монашка и некоторое время разглядывал его вупор – должно быть, отвык видеть иных посланцев из внешнего мира кроме Клеопы.

Лодочник пояснил:

– Это я руку зашиб, одному не угрести. Схимниккивнул, по-прежнему глядя на новичка. Тогда Клеопа, кашлянув, спросил:

– Какое будет нынче речение?

Пелагию показалось, что черный человеквздрогнул, словно выйдя из задумчивости или оцепенения. Повернулся к монаху, ираздался низкий, сипловатый голос, очень ясно, с промежутками между словами,проговоривший:

– Ныне – отпущаеши – раба – твоего – смерть.

– Ох ты, Господи, – испугался чего-то Клеопа исуетливо закрестился. – Ну теперь жди…

Поспешно полез назад в лодку, толкнув ногойберег.

– Чего это, дяденька? – спросил отрок,оглядываясь на святого старца (тот опирался на посох, стоял неподвижно). – Этоон что такое про смерть сказал, а?

– Леший тебе “дяденька”, – огрызнулсяозабоченный чем-то Клеопа. – Налегай на весло-то, налегай! Вот те на, вот те исплавали!

И только уже у самого ханаанского берегаобъяснил:

– Если сказано: “Ныне отпущаеши раба твоего” –стало быть, один из схимников преставился. Завтра на его место другого повезу.Заждался уж отец Иларий-то. Нынче же вечером отпоют его и в Прощальную часовнюотведут, в одиночестве с миром прощаться – куколь зашивать, дырки в нем резать.А чуть свет повезу живого к мертвым… Эх, и что людям на свете не живется! –Клеопа покачал косматой башкой. – Но старец-то, Израиль-то, каков! Это он,считай, семерых уже пережил. Знать, богато нагрешил, не допускает пока к СебеГосподь. Кто ж у них преставился-то? Старец Феогност или старец Давид? Какречено было, в точности?

– “Ныне отпущаеши раба твоего смерть”, –повторил Пелагий. – А “смерть”-то зачем прибавлена?

Клеопа шевелил губами, запоминая. На вопростолько плечами пожал: не нашенского ума дело.

Ну что еще рассказать о происшествиях этогодня?

Разве что про домик бакенщика, хотя это будетуж совсем непонятно.

Распрощавшись с лодочником, Пелагий обратно вгород пошел не сразу, а сначала прогулялся бережком до одинокой бревенчатойизбушки – той самой, недоброй, что уже не раз возникала в нашем повествовании.Идти от Постной косы было всего ничего: сотню шагов до Прощальной часовни, дапотом еще шагов полтораста.

Послушник обошел неказистый домик кругом,заглянул внутрь через пыльное окошко. Щекой прижался к стеклу, стал водитьпальцем по грубо накарябанному восьмиконечному кресту. Сказал одно-единственноеслово: “Ага”.