— Я не нашла в темноте выключатель.

— Подожди: они же светятся.

— Так это они светились?! А я думала, пожарная сигнализация или типа того.

— А зажигалки у тебя не было?

— Именно про нее я потом и подумала. Сначала я расстроилась и ощупью спустилась на улицу покурить, достала зажигалку и тут вдруг сообразила. Заползла снова наверх, посветила на замок и тогда только открыла дверь.

— Очень на тебя похоже.

— Наверно, — сказала она. — Но в другой стране все по-другому, особенно в мелочах.

— Как тебе Линда?

— Прелестная девушка, — сказала она.

— Правда же? — сказал я.

Что она ответит мне так, было вовсе не очевидно. Да, я не сомневался, что она сумеет полюбить Линду, но как ни крути, я много лет прожил с другой женщиной. Был на ней женат. Тонья успела стать членом семьи. Мои отношения с ней прекратились, но мои родственники по-прежнему относились к ней тепло. Ингве расстраивался, что Тонья теперь не с нами, и мама, возможно, тоже. В конце лета, после того как мы с Тоньей поделили совместное имущество — без драм и скандалов, максимально мягко, так что чувство, похожее на горе, только однажды догнало меня: я доставал что-то в подвале и вдруг зарыдал — мы прожили целую жизнь вместе, и вот она кончена, — так вот, после этих совершенно бесконфликтных дней я поехал к маме в Йолстер отвезти кота, которого она согласилась забрать. И рассказал ей о Линде. Было ясно, что новость ее не обрадовала, но она ничего не сказала. А через полчаса с ее губ слетела такая реплика, что я только глаза вытаращил. На маму совершенно не похоже — делать такие заявления. Она сказала, что я не способен видеть других людей, что я совершенно слеп и вижу везде только себя. Твой отец, сказала она, отлично разбирался в людях. Сразу видел, кто перед ним. А ты этого никогда не умел. Похоже на то, ответил я. Она наверняка была права, но меня поразило, что она, во-первых, поставила папу, этого ужасного человека, выше меня, а во-вторых, сделала это от злости на меня. Это было что-то новенькое — на меня мама никогда не злилась.

В ту пору мы с Линдой пребывали в нашей светлой полосе, и мама не могла не видеть, что я лучусь влюбленностью и радостью жизни.

В Стокгольме полгода спустя все было иначе. Душа томилась, в отношениях появились такая замкнутость и темнота, что хотелось сбежать, вырваться, но я не мог по слабости своей, мне было ее жалко, я думал, как она без меня, ведь не сможет, я слабак, и я ее любил.

Потом начались обеды в Фильмхюсет, когда мы болтали обо всем подряд, увлеченно жестикулируя, или дома, или в кафе где-нибудь, так многое надо было проговорить, рассказать, не только мне о моей жизни, а ей — о ее, но и о нашей общей, той, какой она сложилась, вместе с населявшими ее людьми. Раньше я всегда уходил в себя и оттуда наблюдал за людьми — как будто из глубины сада. Линда вытащила меня оттуда к самому краю моего «я», теперь все было ближе и действовало на меня сильнее. Потом начались вечера в Синематеке, ночи в городе, выходные у ее мамы в Гнесте, покой леса, — здесь иногда она выглядела совсем девчонкой и я видел всю ее хрупкость. А потом поездка в Венецию, и она кричит, что я ее не люблю, выкрикивает это снова и снова. По вечерам мы напивались и занимались сексом в каком-то неистовстве, непривычном и пугающем, не в самый момент, а потом, на следующий день, когда я оглядывался назад: мне казалось, что мы пытались сделать больно друг другу. Но когда она уехала, я не мог заставить себя выйти из дому, сидел в квартире наверху, на чердаке, пытался писать, едва одолевал несколько сот метров до ближайшей продуктовой лавчонки и тащился обратно. Стены были холодные, улочки пустые, по каналам плыли похожие на гробы гондолы. Все, что я видел, было мертвым, все, что я писал, — никчемным.

Как-то раз, когда я мерз в холодной итальянской квартире, я вдруг вспомнил слова Стига Сетербаккена, как он тогда вечером, когда мы были вместе с Линдой, сказал, что в следующем романе попробует писать немножко под меня.

И вспыхнул от стыда.

Он издевался, а я этого не понял.

Решил, что он всерьез.

Это ж каким зазнайкой надо быть, чтобы так опростоволоситься? Каким идиотом запредельным?

Я вскочил cо стула, слетел вниз по лестнице, схватил куртку и еще час метался вдоль каналов в надежде, что красота грязной глубокой зеленой воды, старинных каменных стен, величавость и роскошь ветшающего, разрушающегося мира уменьшат мою злобу на самого себя, которая снова и снова подогревалась осознанием очевидного факта, что Сетербаккен изволил упражняться в сарказме.

На большой площади, внезапно открывшейся на пути, я сел за столик, заказал кофе, закурил сигарету и наконец подумал, что все, наверно, не так трагично.

Я взял чашечку большим и указательным пальцами, в сравнении с ней они выглядели нелепо большими, откинулся на стуле и смотрел на небо. Я никогда не глядел на него, плутая в лабиринте улиц и каналов, бродил как будто в подземелье. Когда узкие закоулки вдруг выводили меня на площадь побольше или поменьше и внезапно над крышами и шпилями церквей раздувалось небо, это всегда ощущалось как неожиданный подарок. Ого, небо дают! И солнце тоже! И настроение делалось легче, светлее, свободнее.

И уже можно было предполагать, что и Сетербаккен не мог не принять мое воодушевление за ответный сарказм.

Посреди осени вдруг резко упала температура, все каналы и вся вода в Стокгольме замерзли, в воскресенье мы по льду перешли из Сёдера в Гамла-Стан, я ковылял, как звонарь из Нотр-Дама, она смеялась и фотографировала меня, а я ее, все ощущалось остро и ясно, мои чувства к ней в том числе. Мы распечатали снимки и сидели рассматривали их в кафе, потом подорвались домой, потому что нам приспичило любиться, по дороге взяли в видеопрокате два фильма, купили пиццу, весь вечер не вылезали из кровати. Этот день я всегда буду помнить, наверно, как раз из-за его обычности, за чистое золото простых, тривиальных радостей.

Пришла зима, в воздухе вихрился снег. Белые улицы, белые крыши, все звуки приглушены. Как-то вечером мы пошли погулять, просто так, безо всякой цели, и по старой привычке взяли курс на гору, на вершину которой ведет Бастугатан, и на подходе к ней Линда спросила, где я, собственно, собираюсь праздновать Рождество. Я сказал, что дома, у мамы в Йолстере. О, и она хочет со мной. Нет-нет, сказал я, пока не надо, пока рано. Что значит рано? Ну, ты сама понимаешь. Я не понимаю. Угу.

Дело кончилось ссорой. Злющие мы сидели в «Бишопс Армс» каждый со своим пивом и молчали. В качестве компенсации я приготовил ей в подарок путешествие-сюрприз: я вернулся в третий день Рождества, и мы поехали в аэропорт, Линда не знала, куда мы летим, пока я не вручил ей билет в Париж. Нас ждала неделя в Париже. Но у Линды начались страхи, большой город выбил ее из равновесия, она постоянно сердилась непонятно на что и хотела тоже неизвестно чего. В первый вечер, когда я смутился кельнера в ресторане, потому что не очень знал, как себя ведут в таких изысканных местах, она посмотрела на меня с презрением. Безнадега. Во что я вписался? И во что превратится моя жизнь? Я хотел пройтись по магазинам, но понял, что затея не удастся, Линда и раньше не любила шопинг, а сейчас возненавидела, но поскольку ничего хуже одиночества для нее не было, я отказался от идеи магазинов. День мог начаться хорошо, как тот, когда мы поднялись на Эйфелеву башню, сооружение, в моем понимании, идеально воплотившее в себе дух девятнадцатого века, а закончиться мрачно и муторно, а мог, наоборот, начаться уныло, а завершиться прекрасно, как когда нас позвала в гости подруга Линды, обосновавшаяся в Париже в квартале рядом с кладбищем, где лежит Марсель Пруст, и мы зашли туда на обратном пути. Да и сам Новый год удался, мы встретили его в небольшом изысканном ресторане, присоветованном мне другом-франкофилом из Бергена, Юханнесом; нас ублажали на все лады, и мы горели страстью друг к другу, как в старые времена, то есть полгода назад, а во втором часу нового года шли рука в руке по набережной Сены к себе в гостиницу. Чем бы ни была вызвана ее парижская подавленность, ее как рукой сняло, едва мы зарегистрировались в аэропорту на рейс домой.