хвалить-то? Что должна выходить замуж за нелюбимого? Что отец моего ребеночка смерти мне желает? — и Фатима опять разразилась бранью — как вчера...

— Перестань думать дурное! — вспылила Розалия.

— Это не мысли у меня дурные. Карта дурная, — ответила Фатима, устремив черные глаза вдаль.

— А ты хорошую карту кидай, как нам в беде гадаешь.

— Себе врать не могу. Не получается.

— А нам можешь?

— Врать бабам — мое занятие.

— Ах, ты, ведьма очумевшая, возьми тогда и соври теперь нам всем, за чье золото ты вчера баранью падаль покупала?

— За свое собственное.

— Откуда получила?

— От духовного человека.

— За что?

— За изгнание беса из блудной вдовы.

— Хватит врать. Мы все знаем. Ты с цыганами обокрала Пашвяндрское поместье.

— Кто вам говорил?

— Не только говорил, но и отобрал уже.

— Кто отобрал? Что отобрал?

— Господин Мешкяле с полицией и шаулисами. Золото отобрал, что же еще.

— Да провались я сквозь землю... Разрази меня гром!.. Почему ты им веришь, Розалия, а мне — нет?..

— Хочешь верь, хочешь, не верь, Фатима, а золота больше нету, да и ты — в тюрьме. Ему теперь хвост не наваришь, ироду. Черт тебя принес вчера с Мишкой — прилетела да золото пустила на ветер от гордыни дьявольской. Только беду на себя накликала и нашу жизнь взбаламутила.

— Не ругайте меня, Розалия. У меня рассудок помутился из-за него проклятущего. Лучше в настоятелев дом беги. К Антосе. И меня, страдалицу, вызволи из заточения. Послезавтра день святого Иоанна. Моя свадьба. Все гости приглашены... Антосе засвидетельствует, что я не врунья. Вы можете в суд на него подать за разбой, а я — за клевету.

Затянув потуже углы платочка, помчалась Розалия со стаей баб к настоятелеву дому, и Антосе, внимательно выслушав новости да посоветовавшись с настоятелем Бакшисом, вынесла бабам такой ответ: кривасальская Фатима действительно получила из рук приходского пастыря воспомоществование золотом. Только не за изгнание нечистой силы из блудной вдовы, а за твердое обещание, что до конца дней своих не будет ведьмовать, перестанет бабам на картах гадать да по руке ворожить... А выйдя замуж за Мишку и воцарившись в таборе, будет распространять среди цыган католическую веру, обучая детей катехизису, а взрослых заставляя исповедоваться хотя бы раз в год... Короче говоря, ни больше, ни меньше — Фатима при жизни станет миссионеркой, а после смерти — цыганской святой.

— Женщины, вы слышите? Она, блаженная, вчера нам золото из своего приданого отдала, а мы сегодня в ее словах усомнились, допрашивали ее да подозревали... Поверили этому ироду Тринкунасу! Где наши головы были, где совесть? Стоит ли удивляться, что господин Гужас из-за нее захворал?

И пустилась Розалия бегом по городку, еще толком не зная, что делать, но твердо решив искупить свою вину: и Фатиме свободу вернуть, и босякам — золото... Перед домом старосты Тринкунаса остановилась и потребовала, чтобы Анастазас сию же минуту вышел на очную ставку со всеми участницами вчерашних бараньих поминок и еще раз повторил лживую угрозу или публично отрекся от нее. Иначе не избежать ему тюрьмы или, в лучшем случае, шишек, когда мужчины вернутся со стачки...

Вместо Анастазаса выбежала мамаша Тринкунене с сосновым помелом своего сыночка защищать. Но драка не состоялась, потому что бабам жалко было время терять. Фатима с ребеночком умирали с голоду в кутузке. Так что, обругав Тринкунене последними словами да обозвав «выползнем старой гадюки», Розалия распущенные волосы сложила в толстый пучок на макушке, скрепила двузубой заколкой и отважно зашагала дальше, впереди всех — баб и детей босяков. Подойдя к избе Пурошюса, крикнула:

— Тамошюс! Палач! Выходи!

Тамошюс послушался. Вышел. Пьяный, опухший, со свежим синяком на носу.

— Чего?

— Ключи от кутузки давай.

— Кто ты такая, раз мне приказывать вздумала?

— Ужак! Не узнаешь?! — побагровела Розалия, прижав Пурошюса, будто индюшка цыпленка, крутой грудью к стенке. — Живо ключи!

— Подожди. В доме.

Откуда могла знать Розалия, что Пурошюс ключи от кутузки всегда в кармане носит? В одну дверь вбежал, в другую — выбежал.

— Лови его!

— В полицию удирает!

— Куси Пурошюса, куси Тамошюса!

— Никуда ты от меня не укроешься, ирод!..

Вот и верь такому. Одно думает, другое — говорит, одно говорит, другое — делает. Спаси и сохрани от голода, чумы и таких людей, господи. Подожди, ирод. Вернется Йонас с шоссе да свою «радию» оживит. И не пробуй тогда ногой ступить через порог Чюжасов. Помелом по голове получишь, а не послушать, что в мире творится...

Всю дорогу Розалия бегом бежала, однако перед калиткой участка остановилась будто вкопанная: полиция она есть полиция, хоть и своя...

— Пракседа, позови отца!

— Я же говорила — папенька болен.

— Ладно. Давай сюда Микаса и Фрикаса.

Микас и Фрикас без зова вышли во двор и, даже не успев рта раскрыть, были вынуждены выслушать бабий ультиматум, который Розалия, под стать Горбунку, огласила примерно такими словами:

— Или вы, полицейские поросята, по-хорошему выдадите нам Пурошюса с ключами, или мы все бабы скопом накинемся, штаны с вас снимем и в кутузку вас бросим, как вы этой ночью бросили непорочную деву с младенцем. А если не хотите осрамиться перед нами да ребятишками, живо садитесь на велосипеды и жмите в Пашвяндре. Доложите своему начальнику, потаскуну и разбойнику, что в Кукучяй назревает бабье восстание. Чтоб через час он был тут как тут! И объяснил — за какое такое преступление арестовал мать своего ребенка и куда девал похищенное золото?.. Если не явится — мы за свои действия не отвечаем. Для начала пустим с дымом полицейский участок, а потом созовем всеобщий сейм баб нашего прихода и решим, за какое место его самого повесить. И пускай бога на помощь не призывает. Скидок ему не будет. Ксендз-каноник Казимерас Бакшис поддерживает нас и его бывшую невесту, а сейчас — будущую цыганскую королеву, миссионерку католической церкви и святую заступницу всех ублюдков Фатиму Пабиржите. Господину Болесловасу гореть в пламени адовом во веки веков, аминь.

Смех смехом, но что