разбитая, Розалия целый день бродила сама не своя, не находила занятия ни для рук, ни для головы, потому что глаза ее то и дело устремлялись в сторону кутузки, к полузаколоченному оконцу, под которым все время околачивается Пурошюс и, весьма довольный собою, громко спрашивает Фатиму, не собирается ли она сегодня ночью, нажравшись яиц Розалии да сев верхом на казенное помело, прилететь на кукучяйское городище поиграть в прятки с бесами ночи святого Иоанна и, кстати, полюбоваться талантами его сына Габриса. Гадала ли она уже своему ублюдку? Пурошюсу-де любопытно, кем же он вырастет — конокрадом или высоким полицейским чином. (Господин Мешкяле спозаранку снова ускакал в Пашвяндре, и поэтому Тамошюс Пурошюс чувствовал себя весьма храбро.)

Так что не было смысла бежать к кутузке и просить совета у Фатимы. Не приведи господи, еще услышат посторонние уши. Она хотела поговорить с колдуньей с глазу на глаз. Так что весь день унимала сердцебиение молитвой, а под вечер сказалась больной и объявила бабам, что не желает подниматься на городище. Обойдется на этот раз гулянье без Розалии. Дай боже завтра силушки отмахать весь престольный праздник: выслушать от трех до пяти месс да пройти на коленях пути Христовы, молясь о бастующих мужчинах.

Бабы босяков попытались, конечно, вылечить свою подругу, Шерменене притащила отвар волчьего зуба, Кибене — змеиный яд, Ятаутене — горбушку хлеба святой Агафьи, моченную в молоке суягной козы, яловая Майронене — нюхательного табаку, толстая Гиргантене — касторки. Каждая — свое собственное снадобье, которое мгновенно возвращает силы и доброе настроение. Но болезнь Розалии на сей раз не поддалась, хотя больная все предложенные лекарства честно глотала и нюхала.

Кое-как отбившись от посетительниц, Розалия тремя глотками водочки смыла чужие снадобья и, минутку понежившись в кровати, сама не почувствовала, как заснула. Снились ей восход солнца, просторный луг, исполосованный прокосами. В конце луга — две башни костела, будто окровавленные бычьи рога. Бежит Розалия с корзиночкой и смотрит, где же косари, где ее Йонас. Бежит, бежит, и конца нет этому лугу. И сердце уже сжимается от страха. Останавливается Розалия. Прислушивается. Будто бы песня слышна. Нет, это траурный псалом, долетевший из костела. И снова бежит Розалия. Бежит опять. Пока не вырастает холм, облепленный домами. Под холмом косы, воткнутые в одну кочку. Вокруг кос ходит бородатый ксендз в красном облачении и кропит мужские шапки, которые висят на рукоятях кос. О, Иисусе! Синяя борода! «Какой это городок, святой отец?» — спрашивает Розалия, собравшись с духом. «Гаргждай», — отвечает Синяя борода, перестав кропить и уставившись на нее налитыми кровью глазами. Не может быть. Неужели так быстро Розалия всю Литву обежала? «Будет врать, брехун!» — хочет она крикнуть, но Синяя борода снова поднимает кропило и разражается хохотом: «Дошли кукучяйские босяки до ручки!» Мало того, хватает одну шапку с косы и швыряет Розалии под ноги. Это шапка ее Йонаса, изрешеченная пулями, с запекшейся кровью... Завопила Розалия не своим голосом и проснулась. В чем была выскочила на двор. Темно. На вершине городища — столб огненный. Павасарининки Кряуняле «Литву дорогую» поют. И бегут черные тени через городок. Бегут... Будто разбойники или воры. Тихо в городке. Ни души. Голову можно дать на отсечение, что и Пурошюс вместе со всеми убежал, оставив арестантов на волю провидения, он-то ведь только своим Габрисом жив. Смахнула Розалия холодную испарину со лба, перекрестилась — сейчас или никогда надо всерьез выяснить свое бабье будущее и смысл этого страшного сна.

Когда до кутузки остался десяток шагов, до уха Розалии донесся шепот. Опустившись в борозду, она тут же поняла, что у окошка уже кто-то исповедуется. Вот те на! И кроме нее есть еще в Кукучяй несчастные бабы, которым на праздничный костер наплевать. Обратившись в слух, она все-таки не могла уловить ни единого слова просительницы, даже не могла угадать, кто она такая. В голове прояснилось лишь, когда Фатима дала из окошка ответ:

— Если избранник твой любит тебя, барышня ясная, если сердце твое при виде его птицей в груди трепещет, а во сне от земли тебя приподымает, иди за ним с закрытыми глазами, лети хоть на край света, потому что, запомни, — лишь одна жизнь тебе дана и одна жаркая любовь. И за родителей своих не переживай. Никуда не денутся — простят тебя. Моя бабушка, вечная ей память, рассказывала, что твои родители в молодости что-то похожее сделали. А живут, как видишь, в счастье и согласии. И еще жить будут, дай бог им здоровья.

И снова шепот... И снова ответ:

— Не нужны мне твои деньги. За совет не беру. Беру только за карты и ворожбу по руке. Но теперь темно. В другой раз. Дай боже нам обоим на воле встретиться. Когда своего Гирша увидишь, передай от меня привет. Может, еще не знаешь, Рива, что мы с ним добрые друзья, хотя он моего колдовства не признает, а я — его листовок, которые всех босяков поднимают на войну против богатеев. Зряшная это работа. Прав твой папаша, господин Альтман: «Нету, не было и не будет правды на этом свете. И равенства не будет. Так зачем дуть против ветра? Фор-вос-мы-страдаем?» Не разумнее ли со всеми жить по-хорошему, как ваш папаша, и заниматься торговлей, открыв свою лавчонку?.. Да хоть и в Кривасалисе. Ты его переубеди, Рива, посоветуй — ради его и твоего счастья и ради будущего ребеночка. Если не послушается тебя, то хоть предупреди, чтоб через Шилай больше не ездил по Пашвяндрской дороге. Староста деревни Пашекщяй Индрашюс зуб на него точит. Обещает тележку Гирша перетряхнуть и, обнаружив «большевистские рецепты», мокрыми веревками его лечить, а после этого, привязав голышом на всю ночь к сосне, устроить пир для слепней... Ты слушай, Рива. Слушай. Я тебя не пугаю. Я только слово в слово пересказываю, что мне дочка Индрашюса Кристина говорила. Он ее любимому парню прошлым летом такое учинил. Тартилюсу из Напрюнай. Теперь тот Пашекщяй чурается как черт креста, а бедная Кристина моей помощи просит и, чтоб отомстить отцу, все его секреты мне выдает. Я-то теперь не успею Гирша предупредить. Сам господь добра ему желает, раз тебя ко мне поздней ночью прислал.

И снова шепот. Снова ответ:

— Да не за что. Не благодари. Такая моя обязанность. Еще моя бабушка говорила: «Как можешь, как умеешь, так и помогай своему ближнему. Еврей он,