делать Микасу и Фрикасу? Немного чести второй день подряд с бабами драться. Тем более, что на сей раз сила на их стороне. Исцарапают, уши надерут, и прощай весь твой авторитет... Тоже мне полицейский, бабами общипанный. Пускай господин начальник сам выкручивается. Не наш конь, не наш и воз.

Так что сели оба на велосипеды и покатили с горки, не сказав ни слова. Фу, как сосало под ложечкой, как жарко стало под фуражками... Ведь сам черт попутал их, отслужив в армии, соблазниться полицией. Сто раз лучше служить сверхсрочными старшинами — на-ле-во, на-пра-во, кру-угом! — и вся недолга. А тут молчи, стиснув зубы, да неприятностей жди.

Влетели Микас и Фрикас в сосновый бор, и тут славные запахи защекотали им носы, а величественная тишина — уши. Сразу на душе легче стало. А может, в лесничество Павижинтис лесниками устроиться? Хоть бы нервы не пришлось трепать. Отдохнули бы от вечной беготни, не пришлось бы налоги выколачивать да спускать хозяйства с молотка... Ходи себе, руки в брюки, да лесной молодняк пересчитывай, будто новобранцев. Как раз на столбе и объявление висит!..

Оба, будто сговорившись, спрыгнули с велосипедов. В глазах зарябило от мелких букв, взгляд только за крупные зацепился. Оторопели Микас и Фрикас, прочитав одновременно:

«Долой власть Сметоны-Миронаса! Долой полицию и ксендзов!»

— Вот те и на.

— На.

— Нету больше спокойствия в Литве.

— Нету.

— Чешем к начальнику.

— Чешем.

— Пускай сам почитает.

— Сам.

И полетели оба, перетрухнув страшно, не слыша больше ни умиротворяющих запахов, ни лесной тишины.

А в Кукучяй в эту самую минуту войско баб и детей босяков, отступив от полицейского участка, опять взяло в осаду кутузку со стороны огорода Чюжасов, и отважная Розалия заявила узникам, что голодовку можно прекратить, поскольку все идет как по маслу. Колдунья Фатима вскоре будет вызволена из заточения, — по дороге в Пашвяндре уже мчатся два ходока доставить сюда ее спасителя и мучителя.

По знаку Розалии к кутузке подбежала Виргуте и принялась доставать из белого узелка желтые яйца да, привстав на цыпочки, класть их на подоконник.

— Это что еще вы придумали? Я только что поела, и мой малыш сытый спит...

— Слава богу, Фатима. Будь так добра и погадай нам за это куриное золото. Хотя бы пока сыночек проснется. Нашим бабам хочется свое счастье узнать.

— Да боюсь столько баб в соблазн вводить.

— Тоже мне беда. Отца нашего Бакшиса, пока он в постели, мы не боимся. А ухо Жиндулиса любую скверну принимает. И покаяние небольшое — всего три раза «Ангел господен» сотворить.

— Нет, нет. Не хочу беду на свою голову навлечь, — отказывалась Фатима.

Позавчера она с Мишкой ходила на исповедь к ксендзу в Лабанорасе. И мысленно дала обет перед чудотворным образом — до свадьбы свои карты за пазухой держать, а свой вещий язык — за зубами.

— Врунья ты, блаженная! — крикнула Петренене с конца огорода. — Только что говорила, что себе дурную карту бросила.

— Себе — дело другое. Меня беда постигла, Агота милая. В беде всегда голову теряешь. Утопающий и за соломинку хватается.

— Тогда потеряй голову, Фатима, из-за нас тоже, потому что мы не в меньшей беде, чем ты... — простонала жена Мейронаса, а вслед за ней и все бабы землекопов наперебой стали рассказывать, какое нехорошее письмо прислал Умник Йонас своей Розалии и какая драка из-за этого проклятого золота была у Кулешюса, умоляя Фатиму сжалиться и спокойствия ради в последний раз согрешить перед богом и церковью.

Долго слушала Фатима стоны и жалобы баб босяков, долго на их лица глядела. Наконец сказала, тасуя карты:

— А ну вас в болото! Так или сяк, гореть мне в пекле, как и моей бабушке... Кто первая желает истинную правду узнать о себе, о доме, о детях и муже, о том, что было, что будет, чего не знаете, что на сердце лежит и с чем останетесь да чем сердце свое ненасытное утешите? Подойди ближе и карту сними...

— Розалия, ты... Твои яйца — ты и начинай.

— То-то, ага.

— Нет! Я лучше последняя. Мне хватит того счастья, которое от вас останется. Петренене, ты иди.

— Во имя отца и сына... Фатима, доченьки, которой рукой карту снимать? Запамятовала.

— Левой.

— Господи, не завидуй моему счастью.

— Лучше к дьяволу взывай!

— Раз боитесь или не верите, можете помолиться.

— Боишься не боишься... Веришь не веришь... Леший знает. А сердце ворожба успокаивает.

— То-то, ага. А мне — нервы.

И бабы идут одна за другой. Подходят к окну кутузки, на цыпочки привстают, карту снимают... И дивятся все, а больше других Розалия, что Фатима, сама такая молоденькая, читает в их жизни, как в открытой книге...

И мрачнеют лица, и заволакивают тучи глаза, потому что мужья вздыхают далеко-далеко под этим Гаргждай, что у них еще много дел с казенным домом, что ждут от них весточки, а больше всего денег... И снова улыбается Розалия, показывая белые, как творог, зубы, когда после всех бед Фатима щедро раздает бабам счастье: одним — детей, другим — хороших снох и зятьев, третьим — поместья и дальнюю дорогу сулит, большие богатства... Ни плакать, ни болеть, ни умирать вроде и не придется. Только слушай, проклятую, и своей очереди с дрожью дожидайся... Ах, господи, господи... Так пахнет счастье картофельной ботвой, бабьим потом и свежим сеном... И крапивой, что буйно разрослась возле стен кутузки. И в этой блаженной тишине летнего дня лишь Фатима курлычет, как одинокая и печальная журавлиха, подавшаяся в теплые края да отбившаяся от родной стаи.

Розалия, сама того не чувствуя, убегает мыслями к своим детям. Где Вацис — самый старший и самый любимый, подавшийся в Америку?.. За синим морем-океаном. Ни весточки, ни голосочка от него. Может, в шахте глубокой сидит? Может, света божьего не видит и некогда ему о доме да о матери подумать?.. Или Казис — самый красивый парень Кукучяй, в Латвию сразу же после армии уехал... Вроде бы недалеко: и море переплывать не надо, и грамоту знает. А будто в воду канул. Может,