— А вам тут чего надо?

— Счастья, господин начальник, как и всем смертным, — ответила Розалия.

— Марш домой. Как вам не стыдно с глупыми бабами связываться?..

Пракседа низко опустила глаза и тут же убежала. Только Ева — ни с места.

— Тебе или стенке сказал?

— Чего тут раскричался, господин начальник? — спросила Ева, белая, как полотно. — Может, ты мне — отец? Может, я тебе — дочь?

— Боже мой!..

Зашушукались бабы, прикрывая глаза передниками. Хоть возьми и лопни от злого смеха. Одна беда, что ни смешинки не осталось.

Крауялисова Ева уже летела по огородам домой, будто вечерняя птица, оставив после себя зловещую тишину.

— Уродилась ли ромашка в Пашвяндре, Балис? — заговорила Фатима и вдруг, словно уколотый иголкой, заверещал ее младенец. — Как твоя подопечная держится? Дочка настоятеля-то? Женишься ты на ней или удочеришь?

— Хватит зубы скалить, ведьма! — едва слышно процедил Мешкяле и ускакал, пришпорив кобылу.

Один только Напалис услышал голос начальника, — очень уж тосковал он со вчерашнего дня по своим передним зубам... Хорошо колдунье Фатиме зубы скалить-то, когда они у нее такие белые. Без передних зубов Напалис совсем погиб: ни с соском чужой коровы совладать, ни с собственным языком... Эх.

Ни на шаг не отступали от кутузки бабы босяков. Ждали и дождались, пока Фатима, успокоив грудью своего малыша да сама выпив три яйца, снова повеселела и ясным голосом журавлихи спросила:

— Госпожа Розалия, не твой ли черед?

— Мой.

— Тогда подойди поближе и карту сними.

— Может, не стоит, Фатима. Чует мое сердце, полицейский жеребец не даст тебе хорошую карту бросить. Чтоб было быстрей, попробуй лучше по моей руке сказать, что меня ждет, с чем останусь да чем сердце утешу... — И, не дожидаясь ответа, высоко подняла обе ладони. Землистые, задубелые, в коричневых, зеленых и желтых пятнах.

— Да ничего не видать!

— Читай. Глаза для чего господь дал?

— А чего бы ты хотела, Розалия?

— Угадай.

— Сколько детей у тебя?

— Семеро.

— Вижу, что не врешь. Тогда и я тебе скажу чистую правду. Еще двух ребят дождешься, дорогая...

— О, Иисусе!.. Мать пресвятая.

Петронене первой захлебнулась от смеха, а вслед за ней — все бабы и дети босяков... Но недолго длился этот добрый смех. В самом его разгаре притащился Пурошюс с доской. За Пурошюсом — Микас и Фрикас, вооружившись резиновыми дубинками.

— Что ж, бабоньки, неужто и спать собрались в бороздах картошки, будто куры Альтмана? — крикнул Пурошюс, прикрыл нижнюю часть окошка кутузки доской, достал молоток и стал заколачивать гвозди.

— Ирод! Что делаешь?

— Что видишь, Розалия.

— А, чтоб тебе черти после смерти кипящую смолу с того конца вливали!

— Чую, чую, что по своему Йонасу стосковалась. Хе-хе-хе.

— Вернутся наши мужики, ждут тебя тумаки! — закричал изо всех сил Напалис.

— А за что, братец Напалис? За то, что берегу кривасальскую воровку, как зеницу своего нездорового ока? Может, забыл девятую заповедь божью — не желай у своего ближнего ни женщины, ни вола, ни барана, ни коровьего сосца?

— Заткни, Иуда Пурошюс, этой девятой заповедью свое днище! Меньше воздух будешь портить! — задыхаясь от ярости, кричал Напалис, и Розалия Умника Йонаса ничего ему больше не говорила, только гладила его непослушный вихор и шептала:

— Скоты, скоты...

Странным был этот день для Розалии. Куда бы ни шла, за что ни бралась — все не могла отвязаться от пророчества Фатимы, все глядела, прищурясь, на свои ладони и видела огромные поля, ржища, пастбища, стада овец и коров, и ее трясла дрожь, словно невесту перед первой ночью. А что вечером творилось, когда от кутузки долетела колыбельная Фатимы — то грустная, то веселая, то тоскливая... Прямо по сердцу резал ее голос. До поздней ночи слушала колыбельную Розалия, присев на порожек. От слез весь подол промок. А когда Фатима затихла, то и заснуть не могла. Не только дурные мысли одолевали. Не только. Ведь самая середина лета. Цветение лугов. Нос щекотали райские запахи, льющиеся в открытое окно. Уши — страстные беседы птиц. После полуночи прилетел соловей в сад Валюнене и залился трелью будто сумасшедший (пронюхал, проклятый, в которой избе Кукучяй баба одной любовью сыта). Даже комар с комарихой хоровод водил над вспотевшим носом. А ты? Ты-то что, Розалия? Задыхайся! Ворочайся с боку на бок. То кровать слишком широка, то слишком узка. То мороз по спине подирает, то прохлады хочется — пот прошиб. Едва глаза под утро сомкнула — петухи запели, будто бесы хором пьяных парней... В самую сладость сна, когда мужская рука скользнула по спине и робкий голос спросил:

— Розалия, может, соскучилась?..

Ах, боже милосердный, когда же это было? Когда? Ведь после этого проклятого шоссе месяц или два Йонас оправиться не может, валится с копыт, как извозчичья кляча. Одним только его умом живешь, между нами бабами говоря... Но все-таки хоть кое-какая надежда остается. Тут же, под боком, рукой потянуться. Хоть повздыхать можно, обняв его мудрую голову, хоть пожаловаться, притворившись нездоровой, или сон дурной рассказать. Господь милосердный, который в красном углу Чюжасов пребываешь, под самым потолком... Улыбаешься со святого, засиженного мухами образа да тычешь пальцем в свое окровавленное скорбящее сердце, побудь еще хоть раз человеком, спустись на землю и дай совет Розалии — как ей дотерпеть до осени, когда ее властелин Йонас, перешагнув порог, швырнет в угол выцветшую котомку, поздоровается с тобой по старому дедовскому обычаю и, вешая на крюк свою шапку да гладя ласковым взором свою «радию», подставит Розалии отвисшую губу, а та, хмелея от счастья и стаскивая сермягу с его плеч, прошепчет: «Ох, муженек без задних ног, куда я тебя дену?»

Нет, нет. Такого еще не бывало в жизни Розалии. Ах, Фатима-колдунья, зачем нарушила покой? Зачем разбудила угасшие было надежды? А может, ты просто посмеялась, ведьма, над Розалией при всем бабьем народе? Ведь все как одна подружки думают, что пора цветения у Розалии давным-давно кончилась. Поэтому-то они так громко смеялись.

Поднявшись с постели будто