с лютеранкой спутался? Господи, чтоб только ему было хорошо, чтоб только был счастлив... Старшая Кастуте в Каунасе, тоже сгинула, барским детям попки подтирает. Салюте в Сувалкии батрачит. Дочка Она — в Шедуве, Стасе где-то под Кретингой, не то в монастыре, не то в поместье... Будто и не было детей-то... Единственный Рокас — в трех километрах от городка у этого жука Блажиса батрачит. Даже он второй месяц как в костел не приходит. От работы умаялся или в лапы Микасе угодил? Молод еще. Зелен. Неопытен. Что велят, то делает, куда зовут — туда идет... Нет, нет... Не приведи господи. Вот тебе и счастье от детей. Хорошо сказано: «Дети — пока в подоле держишь... Маленькие дети колени матери топчут, взрослые — сердце...» Пока что из всех баб босяков Кулешюсова Марцеле самая счастливая. Ее Пранукас дальше кота от избы не убегает... Глянь — и она сюда прибежала. Наверное, за здоровье сына беспокоится. Тоже мне! Сын Розалии Рокас в возрасте ее Пранукаса из аистова гнезда выпал, и то черт его не взял. Только еще быстрее расти стал, сильнее и умнее сделался. А тут — с горба своего отца... Не бойся, Марцеле... Не бойся. Будет он, когда вырастет, ксендзом, как ты мечтаешь. Голос отца ведь до бога не дойдет... Вот видишь, и Фатима тебе точь-в-точь это обещает. Духовный дом для сыночка, а для тебя — от него опеку на старости лет... «Ах это проклятое бабье племя, — верно говорит Кулешюс. — Все обманщики вам друзья — цыганки, гадалки да ксендзы... Мужская трезвая голова — для вас что с гуся вода...» Без ножа зарежет горбатый дьявол свою бабу, когда узнает, зачем она сломя голову бежала к кутузке, оставив его сиделкой при ребенке...

Погоди. А кто же там к бабьей стае присоседился? Не Крауялисова ли Ева часом? Глазенки на окно кутузки вылупила, будто молодая кошка, охотящаяся на воробьев. Даже руками Розалия развела. Бог ты мой, неужели ее детское сердечко уже девичьи думы терзают? Что ты думаешь! На хороших хлебах кровь раньше пробуждается. Вдобавок, Ева — пригульная, плод запретной любви... Как знать, вернулся ли бы Мешкяле к ее мамаше, помри сейчас старик Крауялис? Графиню-то ведь растить выгодней, чем родную дочь. Ах, потаскун. Скотина. Бедняжечка ты, Ева, не познавшая любви родного отца.

— Фатима, хватит тебе старых баб тешить. Погадай-ка лучше нашей молодой поросли. Ева, хочешь про свое счастье узнать? — Вспыхнули щеки Евы ярким пламенем — шмыгнула она за спину Андрюса Валюнаса и спряталась, как вспугнутая белка за дубок.

— Почему молчишь, Ева? Неужто ты счастья не хочешь?

— Да у Крауялисовой Евы всего навалом, — ответил Напалис. — Ей только птичьего молока не хватает.

— Счастье не в богатстве, господин Напалис.

— А в чем же еще, госпожа Розалия, королева Умника Йонаса?

— В любви, — ответила Виргуте своему брату, зардевшись не меньше Евы.

— Получай, ирод! А ты разве еще не знал?

— И этого добра у Евы вдоволь! — крикнул Напалис своей сестренке. — Сама ведь говорила, что Андрюс в нее по уши втрескался и рисует для нее одной лилии, каких на свете нет, не было и не будет!..

Напалис кричал бы еще, но Андрюс Валюнас схватил его за шиворот и ткнул носом в картошку. Ткнул и ускакал по огороду, будто жеребенок. Уж чего не ждали, того не ждали ни бабы, ни Розалия. Ведь такой тихоня, ну просто божья коровка...

— Это еще что творится?

— Вот ирод.

— Вылитый папаша его Миколас.

— То-то, ага — вечный упокой ему. Господи, не завидуй его счастью... Хоть там-то...

— Ага! Теперь сами видите, что сын головореза любит Крауялисову Еву! — торжествующе крикнул Напалис, сплевывая черную землю.

— Перестань, ирод. Ты еще мал, чтоб в разговор взрослых встревать.

— А ты стара, чтоб меня поучать.

— Ах ты, пащенок! Как смеешь на меня голос повышать?! Живо домой! Чтоб духу твоего тут не было!

— Розалия, Розалия!.. Дура-дуралия!

— Ева! Виргуте! Держите его!

Но Напалис не собирался убегать. Стоял на месте и сквозь зубы шептал все те же страшные слова. Хотя Розалия и выкручивала ему ухо, посинев от злости.

Неизвестно, что случилось бы с ухом Напалиса, если бы вдруг не загремел с высот суровый голос:

— Это что за бабий базар?

Все глаза обратились на господина Мешкяле. Верхом на полицейской кобыле, точь-в-точь падший ангел, изгнанный из рая.

— Как видишь, господин начальник. После вчерашней драки еще не остыли, после бесовских поминок похмелье не кончилось. Может, имеешь желание за грудки схватиться? Слезай с кобылы!

— Разойдись! Какого черта здесь собрались? Делать вам нечего?

— Пускай под нашими заборами собачья ромашка еще поцветет, господин начальник. Лень руки пачкать.

— Другого места для вас нету?

— Тут моя земля, господин начальник, и моя воля.

— Я те!.. Значится...

— Я те... Ты — мне... Неужто по бабьей доброте стосковался?..

— Молчок!

— Да разве это удивительно! Одна возлюбленная — пьяна, другая — молода да глупа, третья — в кутузке сидит.

— Хм.

— Может, имеешь желание со мной завтра папоротников цвет поискать, пока мой Йонас не вернулся? Как по-твоему, кавалерист? Общей бедой да общей радостью поделились бы. Мы же католики, между нами бабами говоря. Ведь любовь к ближнему — самое прекрасное из всех чувств, как говорит викарий Жиндулис.

— Тпру, гадина! — рявкнул Мешкяле, никак не справляясь со взмыленной кобылой, хоть возьми да вместе с ней сквозь землю провались.

Вот тогда и зацепился он взглядом за окошко кутузки, в котором пышным пионом цвела Фатима в алом платке.

— Глупых баб вздумала доить?

Фатима ничего не ответила. Только смотрела на него. Огромными черными глазищами. Даже дрожь баб проняла.

— Погади! Вытрясу я из тебя колдовство, лесная ведьма проклятая!

Фатима — ни слова.

— Ублюдок конокрада! Таборная шлюха!

— Раз своих баб не стесняешься — постеснялся бы своих детей, господин начальник! — рассвирепела Розалия.

Вот когда вздрогнул господин Болесловас. Рядышком, где падали с кобылы хлопья пены, — Гужасова Пракседа и Крауялисова