Когда солнце поднялось достаточно высоко, Паули услышал далёкий колокольный звон и понял, что это звонят в костёлах Мариенбурга. Звон был праздничный. Паули долго соображал, какой у католиков мог быть праздник. И вспомнил, что в нынешний день как православные христиане, так и католики отмечали Воздвижение Животворящего Креста Господня. Просидев весь день в зарослях и не увидев никакого движения ни у ворот замка, ни на дороге, ведущей к ним, к вечеру Паули, подгоняемый голодом, подался к Мариенбургу, надеясь там добыть себе пищи.

В городе и на окраинах в этот вечер было оживлённо, и Паули не рискнул появиться на улицах. Он искал какой-нибудь уединённый дом, чтобы постучаться туда и купить еды, а деньги у него были. Но и здесь его ожидала неудача: дважды подойдя к отдельным домам, он был встречен собачьим лаем. Отчаявшись, он совершено случайно оказался на городском кладбище и на первой же могиле увидел ритуальные приношения. Нынче горожане чествовали своих усопших близких, и Паули увидел на многих могильных плитах их дары. В глиняных плошках тут стояла пшеничная кутья, лежали яйца, ломти хлеба, булочки, пирожки, в глиняных чарках виднелась горилка. У Паули спазмы голода перехватили горло. Но он понимал, что взять с могилы усопшего что-то просто кощунственно. Однако, помолившись Всевышнему, испросив у него прощенья, Паули потянулся к дарам и, не жадничая, поел кутьи, выпил из кружки самогонки, съел пирожок с яйцом и луком. Он прошёл всё кладбище в сторону замка, взял кое-что из еды с собой и покинул священное место, продолжая молить Бога о прощении греха.

Паули провёл в зарослях близ дороги, ведущей к замку, ровно неделю и не увидел ни одной живой души, кто бы вышел из ворот замка или вошёл в них. Временами Паули казалось, что за стенами замка нет никакой жизни. Лишь на восьмой день, когда уже иссякло всякое терпение, на дороге, ведущей в замок, появилась телега, запряжённая старым мерином. За возницу в телеге сидела молодая женщина. В повозке стояло несколько корзин с товарами. И Лука рискнул выйти навстречу женщине. Увидев его, она испугалась, закричала и попыталась гнать мерина. Он лишь едва затрусил, и Паули легко остановил его, схватив под уздцы. Крикнул женщине по-польски:

— Не пугайся, я не желаю тебе худа!

Путница смотрела на Паули с ужасом, потому как увидела заросшего сивой бородой, в изодранном плаще человека.

— Эй, люди, эй, стражники, помогите! — кричала она и дёргала вожжи.

— Не надо кричать, пани, и не бойся меня, я не разбойник, но странствующий монах.

— Что тебе нужно?

— Я ищу митрополита Филарета, знаю, что он в замке. Помоги мне встретиться с ним.

— Нет, нет, не могу! — всё ещё со страхом кричала пани Гонта... — Он под стражей, в каземате.

Держась за вожжи, Паули метнулся к телеге.

— Я умоляю тебя, пани!

— Пусти! — И женщина замахнулась кнутом.

И тогда Паули полез за пазуху, достал оттуда грамоту и золотую монету.

— Вот, передай митрополиту, а деньги тебе за милость.

Глаза Паули, смотрящие на женщину с мольбой, усмирили её гнев. Схлынул страх. Она взяла грамоту.

— Хорошо, я передам твою цидулю. А денег от божьего человека не возьму.

Паули увидел в корзинах караваи хлеба, его глаза загорелись голодным блеском.

— Пани, именем Матери Божьей прошу, продай хлеба. — И Паули сунул монету ей в руки.

Она подала Паули каравай хлеба.

— Продать не грешно, — заметила она и дёрнула вожжи.

— Я буду ждать тебя с ответом, — сказал Паули.

— Завтра в полдень, если будет ответ! — крикнула молодая пани Гонта, уже отъезжая от Паули.

В письме, которое Паули передал одной из невесток пана Гонты, сообщалось, что сын Филарета Михаил венчан на царство. Невестка отдала грамотку пану Гонте. Он же спрятал её и забыл о ней. Что побудило пана Гонту проявить коварство, неведомо, но она пролежала у него в тайнике много времени и была передана Филарету спустя два года.

А Лука Паули провёл близ замка ещё три долгих и мучительных дня, но его ожидания оказались напрасны. Невестка пана Гонты так и не появилась, а замок по-прежнему казался вымершим. И Паули ушёл в Россию, впервые за многие годы не выполнив своего задания.

Шёл третий год царствования Михаила Романова. Но в жизни юного царя и державы ещё не было ни одного мирного дня. Россия продолжала воевать с Польшей. Военные действия навязали россиянам и шведы. Впечатлительный Михаил, болезненно переживающий разорение державы в народную нищету, часто спрашивал близких бояр, скоро ли в державе и на её рубежах наступит замирение.

— Долго ли нас будут терзать поляки? Какие долги у нас перед шведами? — чаще всего спрашивал царь близкого человека, князя Фёдора Шереметева.

И всякий раз князь отвечал по-разному. Да всё в ответах сводилось к одному:

— Ни поляки, ни шведы к нам не полезут, как только россияне сытыми будут. Сытого мужика не тронь, иноземец, живота не пожалеет, а защитит свои рубежи. Другое дело — голодный. Вот и давай, царь-батюшка, добиваться одного, чтобы дети твои не помирали от голода, чтобы земли пахотные не зарастали по всей державе бурьяном. А начинать надо, конечно же, добившись мира.

— Но как заставить шведов и поляков сегодня с нами замириться?

— Ты, государь, побуди думного дьяка Ивана Грамотина осветить всё в Думе. Он же, умная голова, ведает, что делать. Ещё тебе нужно послушать думных дьяков Дворцового и Разбойного приказов. Они же скажут, как возвратить на землю и в старые места поселения земледельцев, сбитых с мест в смутную пору — пояснял князь.

Михаил слушал усердно и пытался дать сказанному свою цену Он и сам проявлял уже остроту ума.

— Днями мне принесли челобитную из Троице-Сергиевой лавры. Просят монастырские люди, дабы дал им волю в розыске беглых крестьян. Я внял мольбе богомольцев и дал им волю искать беглых. Они же в бегах разбоем занимаются-промышляют.

— Не оставляй без милости монастырские обители, твою опору — посоветовал Фёдор. — Как проявится твоя милость к лавре, так и другие обители легче будет подвигнуть к поиску своих людей. Да помни, царь-батюшка, одно: повели всё делать мягко, дабы землепашцы вновь не поднялись на бунт. Многие волюшки хлебнули, и на них не так-то просто вновь надеть хомут. Оно, конечно, понятен ропот дворян и боярских детей. Они не напрасно добиваются крестьянской крепости и просят продления срока урочных лет Тут тебе нужно посоветоваться с земцами.

Эти беседы царя и князя часто слушала матушка Марфа и внимала советам князя с неменьшим усердием, чем её сын. Она же всякому полезному совету давала движение. И хотя сама она в Боярской думе не заседала, но многое вершилось там по её указам. Матушка-государыня лучше других знала мягкосердие своего сына и здраво оценивала державность его ума. Потому день за днём забирала власть в государстве в свои руки. По её воле при царском дворце сложился родственный державный совет Марфа продолжала собирать в Кремль родственников рода Романовых, но не обошла вниманием и всех, кто был близок к роду Шестовых. Она размышляла просто: на своего человека можно положиться, связанный родством, он реже идёт в измену. И где-то к третьему году царствования Михаила во всех государевых приказах и службах стояли сродники царя. Не всюду они управляли гладко. Одни по недостатку умения, другие — из корысти. И как-то князь Фёдор Мстиславский, встретив на паперти Успенского собора Марфу, упрекнул её: