Переговоры в Деулино тянулись долго. Польские послы имели повеление короля Сигизмунда ни в чём не уступать от тех требований, какие он предъявлял России. Думный дьяк Иван Грамотин и князь Иван Романов, как ни бились, не могли добиться даже самых малых уступок с польской стороны. А они требовали от России отказаться от претензий на города Смоленск, Дорогобуж, Белый, на множество селений вдоль всей границы с Польшей. Они предъявляли России требования отказаться от всех оборонительных сооружений по западной границе. Но и это было не всё. Они настаивали вернуть Польше всех пленных, не давая никаких обязательств на возвращение пленных россиян.

Иван Грамотин прервал переговоры и вместе с князем Романовым умчал в Москву, дабы доложить о претензиях поляков Боярской думе. Но прежде он встретился с государыней Марфой. Ей он сказал:

— Несговорчивые ляхи и слышать не желают о том, чтобы побудить королевича Владислава отказаться наконец от посягательств на русский престол. Они же твердят что на Руси есть один законный государь — Владислав.

— Анафему на их голову шлю! — воскликнула Марфа. И распалилась, посылая на головы поляков все напасти.

Думный дьяк с трудом остановил государыню, пытаясь доказать, что в нонешнем положении России придётся идти Польше на уступки.

— А соберёмся с силами, матушка-государыня, мы своё возьмём, не мытьём, так катаньем.

— Ну, коль угодно Всевышнему — уступим. В одном стой насмерть, дьяк Иванушка Тимофеич, вызволи какой угодно ценой нашего батюшку Филарета и князя Василия, отдай им дюжину пленных ляхов. Истомились они там, свету белого не видя.

Выслушав государыню Марфу, Иван Грамотин предстал пред думными боярами. Доложил обо всём по порядку и слушал их противоречивые советы вполуха. О митрополите Филарете и князе Василии они вовсе не попеклись, но требовали от Грамотина, чтобы он не уступал полякам ни пяди лишней российской земли.

— Мы уже дорого заплатили ляхам за мир, чего стоит один Смоленск, — заявил Фёдор Мстиславский.

Покидая Грановитую палату, дьяк Грамотин оставался при одном твёрдом убеждении: государыня Марфа болела за державу больше, чем многие думные головы. И вернувшись в Деулино, посол проводил её линию.

Переговоры с польскими послами затянулись почти на три месяца, до февраля 1619 года. И только 15 февраля вместо договора о прочном мире было заключено соглашение о перемирии на четырнадцать с половиной лет. Так настояла польская сторона, не добившись от России всех уступок, на какие рассчитывала. И никто толком не мог сказать, почему полякам требовалось четырнадцать с половиной лет. Они, однако, нарушат перемирие значительно раньше. В этом же соглашении был оговорён обмен военнопленных поляков на томившихся в заточении митрополита Филарета и князя Голицына. Ещё неведомо где пребывавших в неволе лазутчиков Арсения и Антона.

В Мальборгском замке в эту зимнюю пору медленно угасал славный русский князь Василий Голицын. Он умирал на руках у Филарета. Ум его и память и речь оставались ясными, как в пору зрелости, и держался он мужественно, не сетуя на судьбу. Лишь неизбывно страдал об отчизне.

— Ничего так не желаю, любезный друг, как прижаться к родной земле. Там и лечь в неё. И чтобы берёзы шумели над могилой, чтобы багряный клён шелестел листвой рядом и речка Лама журчала на перекатах. Ещё чтобы кто-то посадил и вырастил близ могилы рябину. И тогда по осени, когда нальются рдяным соком её гроздья, ко мне прилетали бы дрозды, и я слышал бы, как они склёвывают ягоды и поют на досуге.

Князь говорил тихо, Филарету приходилось напрягать слух, и он был терпелив, он знал, что таким голосом князь мог предаваться воспоминаниям часами. Филарет не перебивал его, не останавливал, чувствуя сердцем, что пока князь говорит, он живёт и эта жизнь наполнена содержанием. Князь Василий прожил достойную жизнь, многажды водил рать в битву с врагами: бился против Ивана Болотникова, от шведов защищал Новгород и Псков, дрался против ляхов. Он не блистал даром большого воеводы, но ни разу не покрыл себя позором бегства, малодушием, предательством. Он был честным и мужественным воином, добрым христианином.

— Не ведаю я одного, возьмёт ли меня Всевышний в эдемово царство. Или я великий грешник и мне уготовано пройти все двенадцать кругов ада и чистилища. Но на душе у меня покой, и меня не угнетают угрызения совести, потому как жил по заповедям Господа Бога....

Филарету не нужно было утешать Василия. Он знал, что князю уготовано — не преисподняя, а вечное блаженство в сонме чистых душ. Даже хотя бы за те муки, какие он претерпел за долгие девять лет заточения в польском плену. Он искупил все свои грехи, ежели были таковые, терпением и стойкостью, смирением пред волею судьбы.

А судьба к ним в эти годы была жестока. Она довлела над ними в образе изощрённого и коварного иезуита-богослова Петра Скарги, воплотившего в себе множество пороков немилосердного к инаковерующим католика, проводника иезуитских планов в борьбе с православной верой. Пётр Скарга наведывался последнее время к узникам дважды в год и всё пытался сломить их дух. Чтобы вдохновить себя, Скарга ездил в Рим, там добился приёма папой римским Павлом V — Камилло Боргезе. Папа узрел в богослове Петре фанатичность и поощрил её. Он благословил его деяния и побуждения короля Сигизмунда обратить в католичество русских митрополита и князя. И хотя Пётр Скарга повинился папе в том, что пока ему не удалось достичь какого-либо успеха, папа выразил уверенность, что Пётр близок к этому. Разрешив Петру поцеловать туфли, папа напутствовал богослова изречением из Евангелия сомнительной чистоты:

— Сын мой, не сворачивай с избранного пути. Опирайся на заповеди Иисуса Христа. Он же сказал своим ученикам: достигайте цели любыми средствами.

Пётр Скарга провёл в Риме ползимы. Он встречался с братьями по ордену «Общество Иисуса», учился у них искусству обращения инаковерующих и язычников в католическую веру. Весной он вернулся в Варшаву и после короткой встречи с королём Сигизмундом уехал в Мальборгский замок. Сразу же появился в каземате узников и, как показалось россиянам, приступил к допросу Лицо его было похоже на маску беспристрастного судьи.

— Ты, московит, виновен в смерти нашего воина, а также в смерти бывшего дьякона Феофана, члена ордена иезуитов. Скажи, кто исполнял твою волю, как ты был с ним связан?

— Помилуй Бог, что ты несёшь?! — без какой-либо почтительности воскликнул Филарет — Ежели кто-то лишил живота отступника веры, то поделом, и мне остаётся только порадоваться. Но я в его смерти не виновен.

— У суда есть доказательства твоей виновности. Один свидетель жив, он видел, как твой человек убил Феофана. Есть твоё письмо, которое ты писал, дабы передать через того человека в Москву. Наши воины схватили двух соучастников, и они уже получили своё. Говори же, кто твой соучастник, сними с души своей грех.

— Что ты от меня хочешь? — вспылил Филарет. Он был невежлив и заведомо добивался, чтобы иезуит понял: его не боятся. — Веру я твою отвергаю, страсти уже все претерпел. Потому уходи и не мешай нам нести свой тяжкий крест.