«Это должно покрыть мою долю расходов на обучение в университете моих младших брата и сестры. Общая сумма 400 000 долларов», — продолжал он. Вообще-то среднестатистического западного студента 21 года от роду, наделенного таким чувством ответственности за семью, впору отправлять к психиатру. Но в консервативном обществе, какое сохранилось в Северной Корее и некоторых других странах Юго-Восточной Азии, старший сын считается защитником и благодетелем младших детей и кормильцем родителей после их выхода на пенсию.

Чем дальше, тем более странным становился текст признания, полный развернутых, почти церемониальных оборотов и формул вежливости. Все это звучало в устах молодого студента столь же неестественно, сколь нелепым казалось его предполагаемое преступление. В конце двенадцатиминутного монолога он повторно извинился перед северокорейским народом и правительством за свое злодеяние. Он молил их о прощении и помощи «для спасения моей жизни». Затем он встал и отвесил неестественно глубокий, неловкий и долгий поклон залу, свесив руки вдоль туловища. В следующую четверть часа он неоднократно повторял этот ритуал, отвечая на «вопросы из зала», во время которых стало окончательно очевидно, что режиссеры этого представления ничего не пустили на самотек. Государственные северокорейские СМИ — ЦТАК и партийная газета «Родонг синмун» — задали ровно по одному вопросу. Ровно столько же было позволено журналистам из стран, считающихся ближайшими политическими союзниками КНДР, — Китая и России. Вся сессия проходила по одному сценарию с минимальными вариациями.

Журналист: Я представляю Центральное телеграфное агентство Кореи. Как вы думаете, почему Объединенная методистская церковь поручила вам это задание?

Отто (по-прежнему смотря в свой листок): Благодарю вас за вопрос. Сейчас я расскажу, почему Объединенная методистская церковь поручила мне это задание. (Далее долгий, обстоятельный и витиеватый ответ со множеством ненужных деталей, зачитанный все тем же ровным голосом.) Я надеюсь, мне удалось ответить на ваш вопрос, и теперь всем совершенно ясно, что Объединенная методистская церковь являлась соучастником моего преступления. Спасибо всем за внимание. (Встает и отвешивает неестественно глубокий и долгий поклон.)

Следующий журналист: Я представляю газету «Чосон Синбо». Вы сказали, что предприняли множество шагов по подготовке вашего преступления, еще находясь в Соединенных Штатах. Не могли бы вы рассказать об этом?

Отто: Большое спасибо за ваш вопрос. Сейчас я расскажу о том, что я предпринял для подготовки к преступлению, находясь в Соединенных Штатах…

И так далее.

Комедия — это трагедия плюс время и, если немного развить мысль, опасность плюс физическая дистанция. Многие подробности заявления Отто были совершенно лишними и просто-напросто трагикомическими. К примеру, он очень подробно описал, как положил в чемодан свои «самые бесшумные ботинки, наилучшим образом подходящие для того, чтобы прокрасться незамеченным» по коридорам гостиницы «Янгакто» (которые, кстати, застелены ковровыми дорожками). С безопасного расстояния, на экране компьютера, находящегося на другом континенте, весь этот балаган больше всего напоминает показательные процессы в Москве во времена сталинского террора 1930-х, только в исполнении «Монти Пайтона». В лучших северокорейских традициях самоуничижительное признание Отто не дает ответов на вопросы — скорее погребает их под лавиной новых. Последний вопрос от журналистов был о том, подвергался ли Отто пыткам или каким бы то ни было притеснениям в заключении. Этот вопрос стал спусковым крючком для еще одной длинной и — на бумаге — прочувствованной речи, в которой Отто благодарит за то, как хорошо с ним обращались, и за заданный вопрос, и после отвешивает очередной мучительно глубокий и поразительно долгий поклон. Затем суровый служитель закона, все это время сидевший рядом с Отто, спросил, есть ли еще вопросы из зала. Вопросов больше не было. Впереди был лишь финальный акт этого представления.

Председатель собрания поворачивается к Отто: «Итак, Уормбир, вам есть еще что сказать?» До этого момента Отто словно соблюдал дистанцию по отношению к собственному признанию и всему происходящему. Разумеется, практически с самого начала всем было очевидно, что слова и идеи, которые он озвучивает, ему не принадлежат и не им написаны. Но являются ли эта преувеличенная четкость его речи, ровный тон, с которым он описывает факты, его театральное шмыганье носом способом показать иронию, несогласие и пассивное сопротивление, которое он надеется донести до нас, жителей свободного мира? Или он просто плохой актер, по мере сил пытающийся передать то мелодраматическое раскаяние, которого, как он прекрасно знает, ждут от него корейцы? А может, и то и другое сразу? Однако какие бы противоречивые импульсы и путаные рассуждения ни роились у Отто в голове в этот судьбоносный день, он выбрал самую, пожалуй, неудачную с любой точки зрения линию поведения: всего и побольше.

Он еще раз, давясь от сдерживаемых рыданий, обратился к народу и правительству Северной Кореи с мольбой о прощении и отпущении грехов. Это завело его на кривую дорожку, и представление закончилось утрированной, практически опереточной сценой, которую даже самый неосведомленный и непрошибаемый коммунист при всем желании не смог бы принять всерьез. После продолжительного всхлипывания, шмыганья носом, продолжительных поисков платка в кармане и демонстративного утирания совершенно сухих глаз и столь же сухого носа он поднялся со стула. С лицом, искаженным карикатурным горем, он с надрывом обратился к публике:

«И в последний раз: я молю народ и правительство КНДР о прощении! (Гротескные рыдания и хлюпанье носом.) Я НИКОГДА не должен был поддаваться уговорам правительства Соединенных Штатов совершить преступление в этой стране! Я хочу, чтобы Соединенные Штаты НИКОГДА больше не заставляли людей! Таких, как я! В будущем! Совершать преступления в других странах!» На этом все закончилось. Двое охранников промаршировали по залу и вывели Отто, еще более поникшего, чем приводили в зал.

Тот, кто в течение долгого времени имел возможность изучать комбинацию из массового внушения, истинных чувств и актерской игры, которая является ключом к выживанию в Северной Корее, где требуется регулярно и с энтузиазмом участвовать в демонстрациях, доказывающих лояльность народа, легко может представить себе местного жителя, зачитывающего признание Отто с полной самоотдачей, искренностью и куда большим правдоподобием. А вот Отто выглядит так, словно он с трагикомическим усердием и совершенно напрасно пытается подражать чуждой ему физической и эмоциональной хореографии, которую он совсем не понимает. Это все равно что сдавать экзамен на языке, не владея им. Если получится — все будет хорошо, и его отпустят домой. Я думаю, это не случайно. Это представление было целиком и полностью подготовлено и разыграно для местной публики — самих северокорейцев, как это часто бывает, — несмотря на антураж «международной» пресс-конференции. Для властей КНДР было неважно, поверит ли Запад признанию Отто. Они прекрасно осведомлены о том, как мало мы им доверяем. С другой стороны, население Северной Кореи, не обладающее обширными познаниями о внешнем мире и практически полностью отрезанное от источников альтернативной и критической информации, едва ли будет задаваться вопросом о том, действительно ли западный студент готов поставить на кон свою прогнившую капиталистическую душу и рисковать жизнью ради подержанного автомобиля стоимостью 10 000 долларов. Для 99 % местного населения это немыслимая роскошь. Не говоря уже о том, что старший сын может и должен жертвовать собой ради выполнения семейного долга. Те немногие северокорейцы, в чьи головы закрались бы подозрения относительно правдивости признания Отто, в любом случае благоразумно промолчали.