Мы – это я, Белла и Шуман. Неподвижно сидящие за столиком. Перед тремя бутылками паленой пепси-колы, которую мы не пьем. Боимся.

Стоит смрад, разнообразная вонь соединяется в жуткую смесь, нечем дышать.

Нищета бывает куда страшнее, чем в самом лучшем черно-белом фоторепортаже.

Нищета не знает предела, она опускается все ниже и ниже.

Альберто не с нами. Он, как всегда, делает где-то неподалеку свои дела. Шуман даже здесь ведет себя подчеркнуто строго, словно он таким уродился. Белле не страшно. Но ее красота, природное благородство просто-напросто не вяжутся со всем, что нас окружает. Входят два типа лет тридцати. В руках у них автомат и женская сумочка, которую они наверняка только что украли. Шуман сжимает в руке трость из слоновой кости. На всякий случай. Один из парней замечает Беллу. Она старается на него не смотреть. Я дрожу. Но спустя несколько секунд он, словно смутившись, отводит глаза. Словно он ее внезапно узнал. Другой роется в сумочке. Достает визитку с номером телефона, автобусный билетик, сломанный карандаш для глаз. Засовывает все в карман штанов. Ищет кошелек хозяйки. Нету. Он обокрал такую же нищую. Он что-то бормочет. Что – не разобрать.

Вокруг царит величественное молчание. Слышен только далекий храп. Фавела спит. В подобиях хижин без окон и дверей, где нашли приют изнемогшие. Про́-клятые.

Уже очень поздно.

Шуман голоден. Но он не признается в этом даже под дулом автомата. Он боится меню. И качества пищи.

Появляется Ратто. Сосредоточенный. Стремительный.

Он спрашивает:

– Заказали напитки?

Мы все киваем, хотя напитки так и стоят нетронутыми. Ратто оставляет на стойке несколько монет. Хозяин их не берет. Отказывается. Не надо ему платить. Почему – непонятно.

Здесь все общаются на тайном языке. Которого мы с Шуманом не понимаем.

А потом Альберто нам говорит:

– Пошли погуляем!

Мы встаем. Еле-еле. На нас давит груз убогой смерти, которой здесь пропахло все.

Двое парней – это очевидно – стараются не встречаться с Ратто глазами.

Царит новая, серьезная атмосфера. Никаких выкрутасов. Шутить не хочется. А может, шутки здесь запрещены.

Мы выходим во тьму.

Бредем по кочкам из грязи и тараканов.

Белые туфли Шумана испачканы чем-то темным, но он не возмущается.

Мы в вечерних костюмах.

Идем по подобию переулка.

Стыдливо заглядывая в жилища без окон и дверей.

Очень жарко.

В какой-то лачуге, на жалком подобии койки, лежат две совершенно голые, больные проститутки.

В другом месте мы видим мать, убаюкивающую терзаемого лихорадкой ребенка: она прикладывает ему к лобику влажную грязную тряпку.

Опять тараканы.

Обитатели хижин с громким звуком портят воздух.

Никто ничего не говорит. Никто не смеется. Никто на нас не реагирует.

Мы просто идем.

Медленно, но не как на прогулке. Мы видим, что в домах многие спят.

Лежа на соломенных тюфяках, как пленные, как беженцы, как выжившие.

Шуман думает об Освенциме. О Маутхаузене.

Жуткий смрад.

Повторяю: уже очень поздно. Почти рассвет.

Проходит мул. Одинокий. Хромая. Одна нога короче других.

Выбираемся на нечто напоминающее перекресток.

Чуть шире соседних переулков.

Мы не говорим друг другу ни слова.

Светает. Теперь видно лучше.

Появляются четыре женщины.

Три молодые, одна старуха.

Молча, глядя в пустоту, они проходят перекресток. Неся небольшую прямоугольную коробку, сколоченную из разномастных кусков ДСП.

Коробка без крышки.

Внутри новорожденный. Голенький, мертвый.

Вот где она проходит, линия между жизнью и смертью.

Когда становится нестерпимо скучно, я выхожу из дома в колониальных бермудах и раздолбанных шлепанцах и отправляюсь в гости к Альберто в тесную контору, набитую вентиляторами и кожаными диванами. Усаживаюсь по другую сторону стола, и Альберто, проворачивая по телефону свои темные, совершенно невероятные делишки, как бы между прочим рассказывает мне о своей жизни, рядом с которой приключения, описанные Саль-гари и Жюлем Верном, вообще ничто. Восемнадцать лет трижды в неделю я приходил к нему в контору, и он ни разу не повторялся. Разнообразная, красочная жизнь, сохраненная крепкой памятью, – вот что такое Альберто.

И сейчас я сижу у него в приемной, где полным-полно стеклянных банок с водой и хлороформом, а в них некогда безжалостные, а теперь мертвые насекомые амазонских лесов. Куча тарантулов и черных вдов. Хотя именно они лишили его пальцев, он их не выкинул. Он любуется ими каждое утро. Он про них помнит. «Нужно уважать тех, кто причинил тебе боль», – годами твердит мне Альберто, расплываясь в широкой улыбке. Это еще один урок.

Родившись в крестьянской семье, Альберто в двадцать лет приехал в Неаполь. Всякий раз, когда крестьянин перебирается в большой город, это похоже на то, как гроза обрушивается на засушливую землю.

Крестьянин может потерпеть поражение у себя в полях, но, открывая для себя город, он его буквально захватывает. Применяя к горожанам те же законы, что к овцам и курицам. Он смотрит на дешевые уловки политиков как на поведение стерегущей стадо собаки. И это работает. Позволяет убрать конкурентов. Звери – люди, а люди – зверье. Альберто это известно, он не делает из этого тайны, если ему не верят, он приводит в доказательство своей правоты самый яркий и убедительный пример: клан Корлеоне в Палермо. Что на это ответишь? Только то, что перед угрозой применения огнестрельного оружия всякий отступит. Но Альберто не сдается.

Он говорит с безмятежной улыбкой:

– Неужели у городских не было огнестрельного оружия? Было, еще как было, но крестьяне его отобрали и засунули им в тощую задницу. Так-то. Помни, Тони, что преступление тоже требует изобретательности, ума, умения анализировать факты, смотреть вперед. И хорошо, что это так, иначе у нас было бы куда больше преступников, а пока что преобладает естественный отбор, пока что мелкие преступники умирают в лужах крови во всяких мрачных дырах, среди сваленных на пол матрасов и старых газет. Для общества это хорошо. Если где-то и важны личные достоинства, так это в криминальной среде, будь уверен.

Я кое-что вспомнил и решил поделиться с Альберто:

– Кстати о матрасах, Альбе́. Ты понимаешь, почему только в Неаполе рядом с мусорными баками валяется столько матрасов? Почему их так часто меняют?

Он смеется, потому что знает ответ.