40

В «Ящурах» погас свет. В окне на последнем этаже серого дома уселась пьяная тень. Лидия положила руку на живот, туда, где был мешочек от стомы.

– Она говорит со мной. Хочешь послушать? – Он не захотел. Лидия попыталась погладить его по лицу. – Когда-нибудь кто-то скажет тебе, что жизнь коротка. Не верь таким врунам. Она длинная и растянутая, так страшненько тянется. Как грязь. Не сожмешь, все утечет сквозь пальцы. И останется только грязная рука. Так она мне сказала, и она права. Послушаешь? Послушай ее.

Кароль посмотрел на город через опустевшую кружку. По донышку бежали неясные темно-оранжевые круги.

– Она сказала, что ты будешь счастлив. Она тебя любит, и Бог тебя любит. Бог и она позаботятся о моем будущем. Я это знаю и уже не хочу ее слушать. Но расскажи мне. Кого ты встретишь? Как будешь жить? – Кофейная чашка задрожала, и Лидия вместе с ней. – И все-таки я боюсь. Обними меня.

Так он и поступил. Она искала его прикосновения. Он тер ее ладонь в надежде, что аура вернется. Спросила, зачем он это делает. Ответил, что пытается ее разогреть.

– Это будет нормальная девушка, – сказал он наконец, чтобы прервать молчание. – Пусть даже не будет особенно трудолюбивой. Важно, чтобы любила Янека и любила смеяться. Я надеюсь, что не останусь один.

– Не останешься, она так говорит. А теперь послушай ее.

– Нет.

– Ради меня, ладно?

– Я правда не могу.

Но он мог. Склонил голову, но стома говорила только с ней. Дыхание Лидии стало поверхностным, прерывистым. Кароль, вслушиваясь в него, уснул. Ему снились воющие сирены машин, а потом он увидел последние огоньки ауры, покидающие тело тетки Лидии. Красная лавина сшибла пьяницу с верхнего окна здания. Ударилась в брусчатку. Попала в городских стражников, мучающихся с бомжом в парке. Обмела цветочницу, нищего и сторожа, спешащего на работу в здание магистрата. Пролетела сквозь утренний трамвай и помчалась на Гжегужки, туда, где ее место. Хорошо, сказал Кароль, и спал дальше. Так их и нашли.

41

В Плантах и других краковских парках спали пьяные мужчины. Под головы подкладывали башмаки и пластиковые пакеты, наполненные их скарбом. Некоторые держали руку в штанах, нежно сжимая свое скрюченное горе, а на их заросшие лица выползали смутные удовлетворенные улыбки. Недобитые из молодых, разогретые «Ред Буллом» с водкой, с носами, кровавыми от амфетамина, бродили по улочкам вокруг рынка в поисках кабака, который бы работал и согласился их принять. В ворота отелей ломились только что познакомившиеся пары в поисках свободных кроватей, вырывая персонал из неглубокого сна. На автобусной остановке на Дитля, близ Старовисловской, коротко стриженная девушка объезжала своего парня длинными поступательными движениями. В кустах напротив театра «Багателя» готка с серебряной сережкой в носу присела перед жилистым типом в очках. Он входил в ее рот так глубоко, как мог, а она жестами просила его так не делать. За тридцать километров оттуда Третья сообщала пану Фалде, что Кароль обманул их всех, и, заливаясь слезами, просила прощения за собственную глупость, которая велела ей довериться ему.

Многоэтажки на Белом и Красном Пронднике, на Курдванове, Прокоциме и Бежанове, на Азорах, Ручае и Чижинах трещали, пробуждая своих жильцов. На их стенах появлялись разломы и трещины, потолки дрожали, будто ворота, что вот-вот падут под натиском варваров, а птицы бились, заточенные в вентиляционных шахтах. Водители переталкивали сломавшиеся машины через пороги на улочках внутри микрорайонов. Дети как в полусне чертили спреями поспешные знаки на киосках и будках с едой, кабаны погружали мокрые носы в мусор, куницы перескакивали с ветки на ветку, тихие, невидимые, слитые воедино с ночью.

В пекарнях рослые татуированные мужики крутили претцели и отпускали скользкие шутки. Те, кто не хотел участвовать в их разговорах, надевали наушники, а на подколы отвечали пожатием плеч. Напротив платформы «Краков-Товарный», близ кирпичной стены форта, за которым размещался склад вина, остановился поезд. Пассажиры успели одеться и выйти из купе, тащили свой багаж. Пытались найти кого-то из персонала, но напрасно. Поезд просто встал и не собирался идти дальше. В открытых окнах вспыхнули зажигалки, разгорелись огоньки сигарет. В тридцати километрах дальше пан Фалда нервно говорил по сотовому, а Третья меняла окровавленный бинт на ладони.

В депо просыпались трамваи. Группы вагоновожатых пили кофе. Дрожащий огонек кружил по рукам, машины, разогнавшиеся на Аллеях Трех Волхвов, резко тормозили перед перекрестками, на которых внезапно включились светофоры, молодые работники продуктовых магазинов выходили из своих домов, первые маршрутки добирались до центра, а тишина была глубокой и беспокойной, словно ожидала крика.

Лидию похоронили. Ее душа помчалась в Страну Вечных Коньячных Пробок, там ее втянуло в танец и поглотило. Она принадлежит теперь кому-то другому. После похорон Кароль начал ночами прогуливаться по Казимежу, Подгужу и Гжегужках, но вовсе не потому, что боялся возвращаться в пустой дом. Не знал, где его дом. Полицейские, что составляли протоколы, удивлялись его трезвости.

На столе в квартире тетки ждал судебный иск на развод и предложение о разделе имущества, документ, состряпанный по инициативе советника Фарона. Кароль перечитывал его по многу раз, потом заворачивался в плед, пил сок и смотрел телевизор. Погружался в неглубокий сон и резко просыпался, в страхе, что какая-то злая сила идет за ним.

Его разбудил стук. Кто-то ходил по дому. Кароль оделся в темноте. Он поймает взломщика. Поскачет на его костях.

В самой большой комнате он застал Лидию, Нику и Янека, сотканных из красной ауры. Ника сидела на корточках под окном, Лидия стояла в дверях. Янек погружал пальцы в несуществующие краски и раскрашивал пустоту. Все они беззвучно смеялись. Кароль хотел подойти к ним, но знал, что не может этого сделать. Через Лидию просвечивал косяк двери. У Ники не было ног. Он принес кресло. Сел и смотрел. Они исчезли вместе с рассветом. Ждал, хотя и знал, что они не вернутся. Проплакался и вдруг понял, что еще не все потеряно.

Пошел на поезд в чем был.

Глава десятая

1

Я ЗАДУМЫВАЛСЯ, рассказать ли об этом Вильчуру. Он, что ни говори, все же был ближайшим для меня человеком, но все начало как-то чересчур стыковаться между собой. Если бы я кратко изложил открытия Габлочяжа, наверняка пришлось бы рассказать и о скрежете, и о маме, и о том, что действительно случилось с Тромбеком. Я возвращался домой, прижимая папку к груди.

Мы не бывали дома друг у друга. Я стыдился того, как живу, а Вильчур не хотел говорить, где свил себе гнездышко. «Я себе пообещал, что никому не скажу. А никому – значит никому» – так он мне когда-то заявил, поэтому я сейчас сильно удивился, когда он внезапно выскочил из темноты прямо у моих дверей. Повис у меня на руках. Умолял укрыть его. Я не задавал вопросов.

Я посадил его в комнате на пол. С подбитыми глазами, синяком на скуле и разбитой губой, он выглядел хуже, чем моя квартира. Я дал ему воды. Он попросил соломинку, но у меня не было. Тогда он запрокинул голову и вливал в себя воду через уголок губ. Спросил, как он выглядит, и я дал ему зеркальце Теклы. Он попробовал усмехнуться, сказал:

– Кроньчак.

Кроньчак напал на Вильчура близ замка, когда рабочие уже ушли. Затянул его за строительные леса и там избил. Так сказал Вильчур. Сказал, что тот застал его врасплох. Кроньчак сбил его с ног ударом в подбородок, чего он никак не ожидал, избил ногами по голове и животу, а потом велел убираться из Рыкусмыку и предупредил, что, если Вильчур с этим куда-то обратится, может попрощаться с жизнью.

– Этот мужик убивал собственных детей, – бормотал Вильчур. – Думаешь, у него на меня рука не поднимется? Я мог бы его измордовать, Шимек. Понимаешь? Уделал бы его на раз-два, сукин сын знал об этом и напал неожиданно. – Он вскочил с пола. – Я его все-таки убью. Наверняка сейчас у Дызя сидит. У меня дома есть ствол, как бог свят, пойду туда и зафигачу ему в лоб при всех.

Я начал объяснять ему