очевидные вещи, наконец он снова сел. Махнул рукой. Я дал ему мокрую майку в качестве компресса. Весь на нервах, он начал меня трясти, хоть я и просил его этого не делать. Сказал, что Кроньчак сам подставился. Все, что нужно, мы заявим в Легнице. В Рыкусмыку никому доверять нельзя, но Легница не по зубам старому полицаю. Тогда Кроньчак выпадет из игры, и мы оба не будем иметь с ним проблем. Может быть, он даже скажет что-нибудь о Текле. Только я должен показать, что видел, как Кроньчак избивает Вильчура.

Мой друг потух и буркнул, что об этом меня просить он не имеет права.

Я согласился.

2

Я никогда не думал, что буду писать историю нашего городка. Я был бизнесменом, но у меня отняли мои ломбарды. У этого города тоже все отнято, хотя он, напротив, должен был все получить. Поэтому мы подходим друг другу.

Я пытаюсь как-то разработать это, эту нашу историю, вот только мне трудно понять, что правда, а что нет. Однако иногда мне кажется, что, возможно, я и ошибаюсь и неправда – это тоже история. Потому что люди верят в неправду, и я тоже должен верить, если хочу быть добросовестным, а я хочу. Другие, видимо, были недобросовестными, потому что писали только правду или только неправду, коммунистическую и католическую, что вообще никак не относится к тому, что было и есть в Рыкусмыку.

Во времена войн с гуситами-Сиротками не было никакого Рыкусмыку, потому что город назывался Вайсенштадт и правил в нем князь Генрих. И было ему как князю, непросто. Лучше б ему было стать кем-то другим, но так уж вышло. Князь Генрих. К городу подступили еретики, чешские Сиротки. Были очень злы, ибо им не удавалось то, что они хотели, чтоб удалось, а разозлились еще больше, когда Генрих закрыл стены высокого города и не хотел их впустить. Сиротки совсем рассердились, разожгли костры и натащили стенобитных машин. Еще у них были возы, в которых жили, были женщины и дети, а также – что, возможно, и неправда – они вызвали из лесов разную мелкую лесную нечисть. Но то, что жило за стенами, в подземелье, было еще хуже.

У Сироток были баллисты и камнеметы, но они не сокрушили стен. В связи с этим изобрели способ, как им взять город. Способом этим был голод. Это лучший из возможных способов. Коль живот пуст, то и голова пуста. Они окружили стены и спускали шкуру с каждого, кто шел или пытался пробраться с едой. Пытался, но у него не получалось. Вся лесная нечисть – дьяблики, мамуны, лиха и прочие велесы – тоже получила задание. А именно: они гадили в Бжанку, и Бжанка стала отравленной, пить из нее было нельзя, а кто пил, того потом раздуло насмерть. До сих пор мертвые и раздутые ходят.

Князь Генрих доверился Богу, но Бог не доверился Генриху. Князь Генрих, как многие дураки, решил, что отыщет помощь в другом месте. Взял с собой самого смелого из рыцарей, и вместе они пошли в подземелья, где и живет то, что привезено со злой земли, не нашей, наверняка старше любого лиха и любой мамуны. Всегда спускаются хотя бы вдвоем, и всегда один не возвращается, а потому и Генрих на третий день вышел из подземелий один. А на четвертый день другие Сиротки проиграли битву у Липан, Сиротки у замка узнали об этом и сразу бежали, ибо не имели больше поддержки ни от кого и стали настоящими сиротками без земли.

Князь Генрих распахнул ворота и праздновал вместе со всеми. Чтобы наесться, закатил большой пир, поскольку они победили без пролития крови, если только мы забудем о тех людях, с кого содрали кожу, и о самом смелом рыцаре. Пили до самого рассвета. Некоторые пьют до сих пор. Если кто-то уснул до рассвета, то уже не проснулся. Неизвестно, какова была причина (а может, и известно), достаточно сказать, что те, кто спал, уже не проснулись, потому что умерли. И с Генрихом случилась та же неприятность. Будто бы он знал, что ему светит, и специально пил на убой, чтобы уснуть и соединиться со своим самым храбрым рыцарем. Те, что сейчас пьют, ни с кем не соединяются. В доказательство есть у меня тут гравюра со спящими рыцарями и кусочком копыта, которое их усыпило. С этого дня никто никогда не завоевал Рыкусмыку.

Однако война приносит ущерб городам, взяли их или не взяли. Войны в Силезии принесли бедность. Бедность страшна, ибо мы не знаем, что с ней сделать. Один человек еще как-то справится, но есть и такие, что и справляться не хотят. Архитектор Ханке хотел помочь всем, так сильно, что должен был кем-то пожертвовать, и забрал в подземелья собственного сына. Вынес его труп, и это удивительно, потому что чаще всего трупы оставляют, чтобы никто не догадался. Священник не согласился похоронить его в городе, и мальчика похоронили дальше, там, где хоронили проституток. А бедность осталась, как и была. Ханке ходил на могилу сына, потому что знал, что обманулся и его обманули, и, видать, не знал, что с собой сделать. Как пришла годовщина смерти мальчика, земля на могиле расселась. И там был гранит. Камень превратился в деньги, архитектор Ханке превратился в безумца. Выстрогал себе палку, взял у мясника бычью голову и насадил ее на эту палку. Так ходил по Рыкусмыку, пока его не прогнали, чтоб не мешал богатеть и радоваться жизни. Сейчас бы никто его не выгнал, потому что люди не богатеют, а если богатеют, то не смотрят на дурака с палкой и головой на палке.

Камень продавался с прибылью по всей объединенной Германии, теперь и навсегда объединенной, аминь. Немецкие деньги притащили масонов, а кому скучно было, тот вызывал себе духов и велел бабам ворожить, что будет, а чего не будет. Все деньги так делают. И все же сила денег меньше, чем думают.

Каменоломня давала заработок, в результате чего в город потянулись чужаки, что некоторым не понравилось, и в том числе пастору из Собора Мира. Не нравились ему и отсутствие Бога, и вонь борделей, и запах лаванды на улицах тоже. Он тихо и смиренно напоминал, чтоб люди помнили о Боге и чтоб деньги немецкие не были ядом для поляка, силезца, чеха и немца. Но люди делались глухи при этих словах. Пастор знал, что еще он может сделать, только сына ему было жалко и не хотел его обрекать на погибель и вечность под землей. Подкупил сержанта и сам спустился в подземелье. Никто о нем не рыдал. Но через год стены в каменоломнях пообрушились, богачи стали нищими, молодые курвы превратились в старух, старые курвы померли, хотя есть и такие, что живы до сих пор. Масоны сбежали, гадалок прогнали, стеклянные шары поразбивали, на улицах валялись призраки из тряпок. Церковь по швам трещала, но бедность, что вернулась, выезжать обратно и не думала. Раз такую бабу пригласишь, потом уже и не выгонишь. И надо еще обратить внимание, что то, что под замком живет, спешит редко, но слово держит.

Знали это немцы, значит, и русские должны были знать. Под конец последней мировой войны у нас, вернее еще у них, стоял полк СС, которому было нечего делать, поскольку делать уже было нечего, и есть такие дела, с которыми даже тот, с подземелий, не справится, также и потому, что это его устраивает. Надо предполагать, он хотел быть в Польше, ибо тут всегда беда и нет никакой надежды. Эсэсовцы притащили к себе заключенных из Гросс-Розена, но те по пути пешком по большей части поумирали. Тогда похватали дезертиров и бросили их в подземелья. И тут двинулись большевики.

Большевицкий майор[20], который занял замок, быстро сделал карьеру, стал генералом, и его даже по телевизору показывали. Было у него три жены, и все убили себя в годовщину взятия города. Последнюю держал под замком, но все равно убилась, ствол в глаз – и труп. Поэтому замок закрыт, чтоб люди больше не умирали, а жили так, как должны, или так, как могут своими силами.

От себя могу под конец добавить, что надо было прогонять кладоискателей. Отец