просто. Двое могут прямо сейчас улететь в Лиссабон. Оттуда на корабле — куда угодно.

— Остальные?

— Еще двум-трем я смогу достать документы Красного Креста. После этого можно въехать хоть в Германию. Хотя лучше в Уругвай или Аргентину. Пока ситуация не изменится. Остальных я надежно спрячу. Через неделю у них будут документы.

Тот, кого необходимо было «убрать», не хотел рисковать.

— Как скажете, — равнодушно ответил Роберт. — Фотографии сделаем сегодня же.

— Мы должны обсудить это между собой.

Роберт бросил на стол паспорт Густава. Он видел, как изменился в лице Генрих. «Рыбка» клюнула. Этого было достаточно.

Глава 6

Оля проснулась на рассвете от жары, совершенно нестерпимой для нее. Уже шестой год она жила в Аргентине, куда прибыла с Генрихом еще тогда — в сорок шестом. Они жили в просторном белом доме, как и все вокруг. Два чужих человека, заброшенных судьбой на другой континент.

Каждое утро Ольга просыпалась на рассвете, чтобы оплакать оставленную дочь. Первые годы — слезами, которые просто кончились однажды. Теперь она вспоминала дочь, свой срочный отъезд в Лиссабон, прощание с Ленхен и твердую уверенность, что вернется через неделю-другую. Дочка легко отпустила ее. Оля вспоминала улыбку девочки, ее маленькие теплые ручки, обнявшие ее в последний раз.

— Моника, — заверил Гельмут, — скоро за тобой приедет Роберт или Штерн. Ты вернешься к нам. Группа Роберта должна быть уверена, что все работает, и их спасут, иначе у нас будет провал. Ты же все понимаешь. Рядом с Генрихом обязательно кто-то будет. Уплывет Генрих, а этот соглядатай успокоит остальных.

— А я? — допытывалась Ольга.

— Возможны два варианта: в последний момент ты просто исчезнешь с корабля или доплывешь до Аргентины или куда-то в те края, дождешься Роберта со следующей партией и благополучно вернешься. Если придется плыть, следи внимательно, с кем общается твой полковник. Все фотографируй. Нам пригодится.

«Они с Марией обо всем догадывались еще тогда. Они же опытные разведчики», — размышляла Ольга. И она начинала перебирать в памяти мельчайшие детали тех лет.

«Мне нельзя было приезжать к Марии после смерти Густава. Надо было спрятаться в каком-нибудь маленьком городке и выжидать».

Она понимала, что у них с Ленхен не было тогда другой возможности выжить. Да и грех винить Марию и Гельмута, которые столько для нее сделали. Для нее и ее дочки.

«Я могла “не узнать” Генриха. Но тогда провалилась бы вся операция. И погиб бы Роберт. Но могла же я не уточнять, что близко знаю Генриха? Могла. И должна была. А я…»

Тогда в Лиссабоне они с Генрихом почти две недели ждали корабль. И Ольга надеялась, что в последний момент он отпустит ее к малышке. Тем более, что к ним больше никто не приехал из Швейцарии. Но Генрих был неумолим.

«Я была его заложницей. Он все верно рассчитал: если я вернусь, его жизнь повиснет на волоске. Он зря волновался — его никто бы не тронул. Но он трус. И дрожит за свою бессмысленную жизнь. А уж тогда…»

Оля вспоминала корабль, уплывающий все дальше, безумные мысли броситься за борт. И мерзкую радость Генриха: все позади. Они поселились в крохотном городке со странным названием: Вилла Генерал Белграно. Три странных слова, из которых второе точно отражало ситуацию — каждый седьмой житель их города был генералом или не успел им стать. В городе жили только немцы. Небольшая группа обосновалась еще до войны. Остальные, как и они, прибыли в сорок шестом. Жизнь в Вилле Генерал Белграно напоминала скучные будни провинциального немецкого города. Эдакое довоенное счастье. Именно такой осталась Германия в воспоминаниях этих лощеных фашистов. Они «забыли» разруху конца войны или не застали ее. Старая добрая Германия возродилась для них в Аргентине, откуда никто из них не мог выехать. Правда, и въехать в их город тоже почти никто не мог.

«Настоящая резервация, — думала Оля. — Или концлагерь, да простят меня узники».

Для нее этот город был тюрьмой. Она быстро надоела Генриху (это было счастьем), но не настолько, чтобы отпустить ее к дочери.

— Я оставил сына! — пафосно заявлял он, отвергая все мольбы Ольги отпустить ее к дочери или дать возможность хотя бы позвонить ей. — Каждый принес какую-то жертву. И надо быть мужественной, Моника.

Спорить было бессмысленно. Постепенно все их разговоры свелись к двум-трем фразам за столом. Ужинать Генрих уходил к себе подобным — в бар, где за кружкой пива велись бесконечные мужские разговоры.

Нередко, возвращаясь под утро, он рывком открывал дверь Олиной спальни. И тогда надо было изображать сон, иначе… О, Генрих умел и любил ругаться.

У них давно были раздельные спальни. И только обед, длинный, как зной в этих местах, еще как-то доказывал, что они живут вместе.

Пестрый Лис — все, что осталось у Оли на память о дочке, «прятался» в шкафу. С ним Ольга разговаривала, когда была уверена, что она одна в доме. И снова прятала подальше от глаз Генриха. Тем более что в его чреве в черной тряпке хранилась пленка с лицами всех обитателей их скверного города.

— Я никогда не буду до конца уверен, что Ленхен моя дочь, — любил повторять Генрих. — Ты должна знать это. И у нее есть любящие родственники. Поверь мне, она давно забыла о твоем существовании. Это закон природы.

Ольга понимала, Генрих утешает самого себя. Он скучал без сына. Возможно, теперь он совершенно иначе относился и к жене. Но больше всего он тосковал по своему дому, по баронскому замку, титулу и свободе. И, конечно, мечтал увидеть Германию. Лишь однажды Ольга не выдержала и прокричала в ненавистное лицо, что принесла огромную жертву, которую никто не оценил.

— Я помню, — сухо ответил Генрих. — Это тебе я обязан своим спасением. Можешь не напоминать мне об этом.

— Я о другом, — мгновенно успокоилась Оля. — Убили Густава. Густава, который поднимал вместе со мной твою дочь. Который знал, что это не его ребенок. Понимаешь? Знал, но ни разу не упрекнул меня ни в чем. И ты не первый, кому я помогла выбраться из той дыры, где мы все оказались. Я работала в Красном Кресте. Ездила по лагерям военнопленных. Я рисковала, потому что верила, что если помогу незнакомым мне людям, то кто-то поможет тебе. Тебе!

Генрих надолго замолчал.

«Так тебе и надо, — думала Оля. — Пусть тебе будет больно до конца твоих дней. Скорее бы они кончились. Мы вместе шагали, нас вместе поймали, все вместе были повешены»[16].

В