– Вот, – протянула я. – Если останется что-то сверху, пусть дядя Вилли сбережет для Хайдеде.

Взгляд Жоли на секунду задержался на моей руке.

– Не нужно.

– Нет-нет! Я всегда расплачиваюсь с долгами. Раньше или позже. – Я смягчила голос, видя, как подавлена Жоли. – Спасибо вам за все. Я бы никогда не продвинулась так далеко без вашей поддержки. Пожалуйста, позаботьтесь о моем дяде Вилли.

Жоли прикусила губу. Я оглянулась и посмотрела туда, где стоял дядя: он веселился в окружении своих театральных друзей, многие из которых помнили, как в юности я восхищалась их разговорами об искусстве. Как обычно, Вилли был одет безупречно, кончики усов заострены с помощью воска.

– Не все у нас идет гладко, – сказала Жоли, чем привлекла к себе мой взгляд. – Вилли… – Она понизила голос. – Марлен, он…

– Да, – сказала я, – знаю. Но он любит вас, и в нашем мире это что-то значит.

Жоли вздохнула:

– Наверное. Иди, – сказала она со страстью, обхватила меня руками и прижала к себе. – Будь собой, пусть исполнится все, для чего ты предназначена. Никогда не сдавайся, Марлен. У нас одна жизнь, и мы должны прожить ее на полную. Теперь ты одна из тех, кто меня вдохновляет.

Я отстранилась. Утомление, которое я впервые заметила в Жоли перед нашей с Руди женитьбой, сломило ее. Вид у нее был пораженческий. Мой дядя оказался гомосексуалистом, и она с ним не останется. Мне было грустно за них – и за нее, и за дядю Вилли. Он не мог открыто заявить о своих склонностях, и я сомневалась, что когда-нибудь отважится на это. Он был Фельзинг и не вынес бы такого унижения. Из-за своей бесчестности он мог потерять эту замечательную эксцентричную женщину. Но я порадовалась, что мы с Руди не цеплялись за наш рассыпающийся брак, а вели себя как взрослые люди и устроили все так, чтобы иметь возможность остаться вместе. Несчастье было ужасной ценой за конформизм.

Я поцеловала Жоли и пошла наверх готовиться к отъезду. Я думала, что больше никогда ее не увижу. Мне было грустно оттого, что, говоря ей «прощай», я расставалась со своей берлинской юностью.

Несмотря на суровую мартовскую погоду и ветер, который швырял корабль, как игрушку, я нашла на борту приятную компанию: Ларри и Бьянку Брукс, юных владельцев фирмы по производству театральных костюмов. Они возвращались в Нью-Йорк после долгого отпуска за границей.

Хотя я находилась посреди океана, «УФА» все еще не теряла надежды убедить меня и присылала телеграммы, обходившиеся ей недешево. В них сообщалось об откликах на «Голубого ангела», которые стали поступать после запуска картины в прокат по всей стране. Чтобы немного развлечься, я пригласила Бьянку в свою каюту прочесть их.

– «Она поет и играет просто, не будучи простой. Совершенно исключительно», – говорится в «Берлинер бёрзен-курьер», – процитировала я, кладя свой пухнущий альбом на колени Бьянки. – И посмотрите сюда: «Лихт-бильд-бюне» называет меня «очаровательной, с наркотическим лицом и восхитительным голосом». – Я засмеялась. – Кто был никем, тот станет кое-кем. Вот какие перемены происходят из-за одной роли.

Я думала, Бьянка оценит это, ведь ее муж был в деле и во время наших совместных трапез в столовой, узнав, что у меня подписан контракт с «Парамаунт», они засыпали меня вопросами. Теперь же, сидя рядом с этой женщиной на диване в своей отдельной каюте, я наблюдала, как она внимательно изучала страницы альбома, пока не наткнулась на несколько забытых картинок, купленных мной в Берлине много лет назад, – эротические зарисовки женщин, которые я собиралась передать Герде, но не сделала этого. Я замерла, предвидя ее реакцию. Бьянка не произносила ни слова, просто смотрела на них как зачарованная. Тогда я сказала:

– Изысканно, да? Очень талантливый художник, но, клянусь, не помню его имени.

Я услышала, как у нее прервалось дыхание.

– Боюсь, вы ошиблись, мисс Дитрих.

– О?

Я была заинтригована и пододвинула к себе столик, чтобы выкурить сигарету.

Бьянка резко встала:

– Да. Ошиблись. Я не имею склонностей к этому.

Я откинулась назад:

– К чему «к этому»? – Выпустив дым, я забавлялась ее смятением. – Вы, конечно, знаете, что в Европе мы занимаемся любовью, с кем захотим.

– В Европе – возможно. Но не в Америке, – сказала моя строгая гостья и покинула каюту.

Я вздохнула. Окажется ли Америка такой скучной, какой рисует ее Бьянка?

Репортеры, поднятые на ноги студией, финансовая штаб-квартира которой находилась в Нью-Йорке, толпой встречали меня, будто я была знаменитостью. Так мне впервые была продемонстрирована мощь студии, способной созвать в порт орду журналистов, чтобы они сделали репортажи о приезде человека, о ком слыхом не слыхивали.

Я позировала перед ними в соболином манто, сидя на своих чемоданах, и отвечала на вылетавшие из их ртов пушечными залпами глупые вопросы.

– Как вам пока что нравится Америка, мисс Дитрих? – кричали они.

Наконец личный автомобиль отвез меня в гостиницу. Впереди было несколько дней отдыха, и я намеревалась порыскать по этому городу небоскребов, пусть и в сопровождении одного беспокойного, нанятого студией журналиста.

Запрет на спиртное действовал, но действовали и «говорильни», где из-под полы торговали самогоном, как я узнала, когда один из управляющих «Парамаунт Ист-Кост» взял меня на ночную прогулку по городу. Я понятия не имела, что такое «говорильни», пока не сообразила: этим словом обозначают подпольные заведения с барами, которые могут быть мигом превращены в танцевальные площадки, о чем все дружно помалкивали, чтобы не привлекать внимания полиции. Мне казалось абсурдом запрещать людям делать то, что они все равно делают. Для меня же злоупотребление алкоголем больше не составляло проблемы. Я решила заказать несколько новых портретных снимков. Комплименты страстного управляющего укрепили меня в этом намерении больше, чем выпивка. Я хотела продемонстрировать себя в наилучших ракурсах, когда окажусь в Калифорнии. Особенно в профиль. Мой нос все еще не давал мне покоя, я даже подумывала, не отдаться ли в руки хирургов. Все здесь должны были почувствовать, что я умею держаться перед камерой.

Меня снимал самый дорогой фотограф, какого мог предложить Нью-Йорк. Счет он выписал весьма значительный, и я тут же переправила его на студию. Мой журналист тоже, должно быть, делал свое дело, потому что через два дня пришла телеграмма от фон Штернберга, ершистая, как волоски на его запястьях:

НИКТО НЕ МОЖЕТ ДЕЛАТЬ ВАШИ ПОРТРЕТЫ БЕЗ МОЕГО ОДОБРЕНИЯ. УНИЧТОЖЬТЕ ВСЕ НЕГАТИВЫ. ПРИЕЗЖАЙТЕ В КАЛИФОРНИЮ. НЕМЕДЛЕННО.

– О боже! – воскликнула я, поворачиваясь к своему сопровождающему со студии; вид у него был бледный. – Я совершила ошибку?

Мой голос был пронизан сарказмом. Я подражала тревожному тону Бьянки Брукс, каким она говорила у меня в каюте.

– Таковы правила, – ответил он. – Снимать вас можно только с разрешения и под контролем студии.