Я и сейчас жив, но жить мне осталось всего три часа и двадцать четыре минуты. Надеюсь, что с рок-н-роллом и после этого будет все в порядке.

Да, забыл рассказать: газета, накрывавшая ящик из-под предположительного портвейна, называлась «Газета». Это было странно, но еще более странной была дата: 8 мая и год. Тот самый день, который наступит через три часа и двадцать четыре минуты. Тот день, когда меня убьют. Жаль, что я не прочитал ее тогда. Да ладно, через три часа и двадцать четыре минуты, точнее, уже через три часа и двадцать три с половиной минуты и так все узнаю.

Последний умирающий выключит свет

В Лифте на меня смотрели глаза. Нечеловеческие — столько скорби нет даже в еврейских глазах. И нечеловечески красивые. И не по-людски мудрые. Из темноты Лифты на меня смотрела собака. И это она вытащила меня из темноты моего сна, не дав нажать на курок. Белый, словно сотканный из дыма косяков, лабрадор смотрел на меня мудрыми глазами библейского Экклезиаста. Возможно, эта была та самая Белка, которая первой побывала в космосе, но не умерла, а видела там что-то такое, что никто никогда не видел. Может, тебя. Ты — это Бог. Или тебяотсутствие. Не знаю. Но в Лифте на меня смотрели глаза, которые видели все.

Я тихонько начал:

— Многие знания…

— Многие печали, — завилял хвостом лабрадор.

— Я буду звать тебя Эдиком, — сказал я. — Экклезиаст — слишком длинно. И пафосно.

Пес согласно кивнул. Правда, потом я узнал, что Эдик — это она, но это было потом. А сейчас было раннее утро, очень холодно, и меня била дрожь.

— «Каждый из нас — бедный Том, которому холодно», — пробормотал я, пытаясь окончательно избавиться от своего сна.

— «Король Лир», акт третий, сцена четвертая, — уточнил Эдик и, прижавшись, стал отогревать мое тело и душу своим теплом. И отогрел — исчез даже привкус портвейна с оружейным маслом. А затем мы пошли с ним домой. Точнее, с ней. Вороны провожали нас своими криками: «никогда не возвращайтесь» и «ништяк, что вы живы». Прощаясь с Лифтой, я оглянулся и заметил на стене надпись: «Последний умирающий выключит свет».

Жаль, что со мной сейчас нет моей собаки — во рту привкус портвейна и оружейного масла. Через три часа и двадцать три минуты придется выключить свет.

Так говорил лабрадор

Мы с Эдиком брели пешком из Лифты по улицам Иерусалима домой. Было жарко, и лабрадор пошел напиться из лужи. А перед тем как выпить, сказал: «Я хочу выпить за самое лучшее, что есть на планете, за переход с минорной тоники в субдоминанту и обратно. Это не экстаз, не радость, не печаль и не напряг. Это эмоции другого порядка. Какая-то мировоззренческая хрень, а может, мировоззренческая хтонь, теншн, интуитивное ощущение вечного компромисса вариабельности и предопределенности, Тьюринг, мать его, и Кортасар, твою ж мать, да и еще масса того, формулировка чего уже не имеет никакого смысла, ибо слова отражают лишь посмертный слепок мысли, ее проекцию на примитивный мир долей, прибылей и двух-клинских-в-компании-друзей-всех-нахрен-сжечь, а это другое.

Мы научились добывать огонь, охотится без мягкого знака, отрастили жопу и изобрели фитнес, чтобы бороться с жопой; создали колесо, чтобы было куда посадить жопу и отвезти ее на фитнес; увидели звезды и изобрели любовь, чтобы понять звезды, ничего не поняли и придумали Кеплера, чтобы понять хотя бы звезды; а когда не получилось — изобрели Эйнштейна, чтобы понять хотя бы Кеплера. Забыли и Эйнштейна, и Кеплера. Мы полетели в космос, чтобы не ждать инопланетян, сварили виски, чтобы не тратить время на предисловия, создали еще одно колесо, чтобы не ждать виски, и, наконец, создали интернет, чтобы собрать вместе тех, с кем можно забанить остальных. Но главная наша цивилизационная заслуга — это этот самый I–IV–I. Он не про это, но вмещает в себя все. Он волна и корпускула, Даша и ее отсутствие, зеленое и свинг, высокое и вчера, любовь, которую мы тоже забыли, и мы, которые забыли любовь; говно и вентилятор, лужа и небо, отражающееся в этой луже».

Лабрадор выпил неба из лужи, и мы пошли дальше. Из Лифты — домой. Из минорной тоники — в субдоминанту, чтобы вернуться обратно.

Скипси драг

Когда мы пришли домой, я первым делом поставил Экклизиасту Equinox. Наступило равноденствие, и мы стали пить виски под великий блюзовый стандарт Колтрейна. Четвертый такт — поднимаешь стакан — тоника; пятый и шестой — выпиваешь — субдоминанта; седьмой — ставишь на стол — тоника. I–IV–I. И еще оставалось восемь тактов на разговоры. Лабрадор многое объяснил мне.

Музыка, раздетая до чистого времени, — это он о Колтрейне. А на девятый такт Экклезиаст сказал, что со временем я пойму, что времени тоже нет.

На десятый такт он сказал, что на самом деле любой человек причиняет другому боль. Просто надо найти того, кто стоит этой боли.

Я сказал, что нашел такого человека, — это был одиннадцатый такт виски, а на двенадцатом признался, что потерял и что не понимаю…

Колтрейн вновь начал с первого такта, и я замолчал.

Лабрадор, промолчав второй такт блюза, вступил на третий и сказал, что женщины созданы для того, чтобы их любить, а не для того, чтобы их понимать.

Я спросил, что же такое любовь, но настал такт четвертый, и я за Колтрейном не услышал ответ.

Поднимаешь стакан — тоника; выпиваешь — субдоминанта; ставишь на стол — тоника. Время текло тягучим саксофоном Колтрейна, а виски отсчитывало нам ритм.

К концу «равнодействия» я спросил о тебе.

— Бог?! — усмехнулся лабрадор и совсем по-еврейски ответил вопросом на вопрос: — Помнишь «Радио Африка» «Аквариума»? Песенку «Вана Хойа»?

Я кивнул, пытаясь не сбиться с ритма.

— Так вот: когда «Мелодия» выпустила эту пластинку вечность назад — в списке песен на конверте «Вана Хойа» была, а на самой пластинке — нет. Вот так и с Богом…

— А почему с ним почти всегда этот — ну, его второй? — спросил я.

— Это просто, — ответил Экклезиаст. — Каждому из нас необходим кто-то, кто скажет: да не парься, я бы тоже так сделал.

Колтрейн и виски закончились, и лабрадор уснул, положив мудрую голову на лапы. А я сидел всю ночь рядом и слушал, как он что-то свое храпит в вечность.

Времени действительно нет — теперь я это понимаю. Через три часа и