херня?» — спрашивает живой Моцарт. Моцарт в телевизоре разводит руками: мол, какой текст дали — такой и говорю. Я вижу на экране Макса фон Сюдова и узнаю фильм. «Степной волк». Невыносимо плохой фильм по великой книге. «Родился — значит, виноват», — продолжает киношный Моцарт, а живой морщится и выключает телевизор. «Поставить “Степного волка” — это только Тимоти Лири подвластно», — говорит он мне. «Ну Тимоти Лири вообще все было подвластно — его даже выгнали из Гарварда за непосещение собственных лекций», — соглашаюсь я. Пьем за Лири. Уже не помню что. Моцарт повязывает себе пионерский галстук и садится за мой черный рояль, покрашенный в белый цвет. Начинает играть. Естественно, Сонату № 11, часть третья, Rondo alla turca. Жаль, что в этом сне нет моей бабушки. В этом сне нет и Даши, и я вырезаю ножом на рояле ее имя. Моцарт почему-то все время сбивается и начинает свой марш сначала. Снова сбивается и снова начинает. Звук становится механичным, и я просыпаюсь. Дома. Ну как дома — в съемной квартире на Дорот Ришоним, 5, которая стала моим домом. На экране мобильного — пять неотвеченных вызовов от абонента: Даша.

В одном из неснятых фильмов Федерико Феллини

Не знаю, сколько раз я перезванивал Даше. Вечность, может, даже две. Автоответчик. Тот самый женский голос, который я хотел убить, но вместо этого с ним переспал, бесстрастно сообщал: оставьте сообщение.

Оставьте сообщение.

Оставьте сообщение.

Какое сообщение я мог оставить Даше? Привет, теперь у меня есть собака, ее зовут Экклезиаст, а сам я работаю Богом на почте в Иерусалиме?

Кстати, с почты звонили уже несколько раз — я давно уже должен быть на работе. Но я не мог уйти из дома: мне казалось, что в любой момент Даша позвонит в дверь — как тогда в Москве, когда мне было двадцать.

Так прошла еще одна вечность. Или три. И тогда Экклезиаст, который давно просился поссать, подошел ко мне и сказал: великий Тонино Гуэрра как-то написал сценарий для своего друга Феллини.

Очень хороший, вот только Федерико не успел его снять.

Он про одного парня. Парень был так влюблен, что не выходил из дома и сидел у самой двери, чтобы сразу же обнять ее, как только она позвонит в дверь и скажет, что тоже любит его. В голове звучал один вопрос: «Ты меня любишь?»

Но она не позвонила, а он сделался старым. И лысым. Но это не точно, ну потому что Феллини не успел снять этот фильм.

Однажды кто-то тихо постучался в его дверь, а этот состарившийся, а может, даже и лысый человек испугался и убежал, чтобы спрятаться за шкаф.

Тонино Гуэрра — мудрый человек. И Экклезиаст тоже. Поэтому я вышел с лабрадором на улицу. На Дорот Ришоним собака грозным лаем объяснила мирозданию, что она тут главная, затем отработанными жестами укрепила время и пространство в разболтавшихся местах.

А на работу мы с Экклезиастом так и не пошли. Мы пошли в «Регу». В баре я попытался заплатить за выпитое во вчерашнем сне с Моцартом. Оказывается, портвейн, который упер с собой СиЛя, был какой-то там особенный портвейн и стоил две мои месячные зарплаты. Ничего, отработаю, решил я — во имя прошлого, что вечно будет с нами. А за Тимоти Лири мы, оказывается, пили мескаль. Ну, логично. Телевизор все еще работал.

Амадей — небритый, со сбитым набок париком (впрочем, я выглядел не лучше) вкрадчиво вещал с экрана: ликер «Моцарт» — особая мелодия шоколадных нот.

Узнав меня, он устыдился и, прижав палец к губам, шепотом прошептал: никогда не пей эту гадость.

Я кивнул, и Моцарт, обернувшись назад, показал мне на каменную стену, на фоне которой он рекламировал этот ликер. На стене проступила надпись: «Магический театр. Плата за вход — разум». Через секунду надпись пропала, а Амадей подмигнул мне и заговорщически прошептал:

. В следующем году в Иерусалиме, в переводе. Ну, это так евреи обещают другим евреям, что вот в следующем году, и обязательно в Иерусалиме, все будет. Особенно рьяно это обещают те евреи, которые точно знают, что ничего не будет. Ни в следующем году, ни вообще.

Я удивился — когда это Моцарт успел выучить иврит? — и попытался спросить, но время Моцарта закончилось и начались новости. Я попереключал каналы, пытаясь найти Моцарта и узнать, что все это значит, но попал на сплинов. Саша Васильев все мне объяснил: в одном из неснятых фильмов Федерико Феллини…

Титром к неснятому фильму — свежая рана, вырезанная ножом на рояле: Даша. Я поднял валяющийся на полу нож, повертел его в руках и снова позвонил Даше. И она снова не ответила.

Сплины продолжали: и двойная сплошная пролегла между ними. И там еще про письмо в пустом конверте — то, что Даша прислала мне, ну или тебе. То, что я не смог прочитать.

А теперь уже не смогу — осталось три часа и двадцать минут.

Сначала найди себя, тогда найдешь и ее

Это был один из самых грустных неснятых фильмов Федерико Феллини.

Человек — он состоит из виски, никотина и глупости. Ну я, по крайней мере. Даже не так: я состоял из виски, саке, мескаля, портвейна, который стоил две мои месячные зарплаты, никотина и глупостей. Глупостей было больше всего. А вот фильмы Феллини — они состоят из любви и грусти. Особенно этот.

Я сидел в пустом баре, вспоминал, как мы курили с восьмиклассницей в Лифте «Степного волка»: прямые существуют лишь в геометрии, а не в жизни. «Расскажи мне о себе», — попросила тогда восьмиклассница. А я сказал, что ничего толком о себе не знаю. А Пабло — тот самый саксофонист из «Степного волка», Моцарт Германа Гессе и владелец магического театра — сказал мне: сначала найди себя, тогда найдешь и ее. И тут меня — через черт знает сколько времени после этого косяка в Лифте — наконец пробило. На хи-хи. Я сидел в пустом баре и тупо хихикал, повторяя: сначала найди себя, тогда найдешь ее, ты пригласи в следующем году меня на анашу, плата за вход — разум, во имя прошлого, что вечно будет с нами. Ну я же говорю — человек состоит из глупости. Я, по крайней мере. И я понятия не имел, где мне искать себя. Но зато меня нашел ты. И твой