после внезапного и скандального падения Мессалины, теперь могли подогреваться ее преемницей. Кроме того, в кругу Агриппины, вероятно, обнаружили, что раздувание старых сплетен помогает снискать благоволение на Палатине. Некоторые из этих сплетен передавались из уст в уста и повторялись до тех пор, пока не превратились в «факт». Другие могли быть записаны. Из текстов Тацита и Плиния Старшего мы знаем, что Агриппина написала commentarii – мемуарные заметки «о своей жизни и о судьбе своих близких»{488}. Если, что весьма вероятно, записки были составлены где-то в конце 50-х гг. н. э., то в них должна была идти речь о превратностях жизни при дворе предыдущей императрицы и деталях падения Мессалины.

Вероятно, именно автобиографии Агриппины или разговорам в ее кругах следует приписать сомнительную историю о попытке Мессалины убить юного Нерона в 48 г. Слишком уж она удобна – она изображает невменяемую, одержимую манией Мессалину и мать-защитницу Агриппину, одновременно ассоциируя Нерона с мифологическими героями (Гераклом, Эдипом, Ромулом и т. д.), пережившими в младенчестве нападение врагов, которые надеялись помешать сбыться предсказаниям об их будущем величии. В этом кругу, возможно, распространялись и другие истории: мало того, что россказни о неразборчивости в сексуальных связях давали хорошую пищу сплетням на пирах, они обеспечивали выгодный контраст с собственным образом, который Агриппина будет всячески культивировать после смерти Клавдия, – образом всецело преданной матери и целомудренной вдовы. К тому же Агриппине было выгодно воспроизводить выдвинутые Нарциссом обвинения Мессалины и Силия в организации заговора. Этот нарратив затмил всякую память о том, что Агриппина сама была осуждена по обвинению в государственной измене при Калигуле в 39 г. н. э. (хотя позже и помилована), и послужил тем самым оправданию убийства, которое сделало Агриппину императрицей.

Интересно, что хотя, вероятно, новая императрица и ее приближенные распространяли грязные сплетни о Мессалине, но по иронии судьбы самый долгосрочный вред репутации ее предшественницы нанесло падение самой Агриппины. В 59 г. н. э., почти ровно через десять лет после смерти Мессалины, Агриппина была убита по приказу своего сына, а в 69 г. восстание против Нерона положило конец династии Юлиев-Клавдиев. В последующие годы враждебно настроенные историки разгулялись по поводу Агриппины. Безусловно, она дала им достаточно поводов: она добилась воцарения своего сына Нерона (императора, крайне непопулярного у авторов из числа сенаторов) якобы с помощью двойного убийства Клавдия и Британника, и, что в их глазах было еще хуже, она откровенно фигурировала в центре политической жизни, на что прежде не осмеливалась Мессалина или любая другая римская женщина. В то время как Мессалина в основном держала свою власть за закрытыми дверями на Палатине, Агриппина была не столь сдержанна: первый преторианский пароль при новом правлении был «Превосходная мать»; чеканились монеты, на которых ее профиль был изображен нос к носу с Нероном; она появлялась в золотом мужском военном плаще и даже пыталась принимать иностранных послов в официальной обстановке{489}. Именно на этом и сосредоточивают внимание историки: их Агриппина руководствуется исключительно своими безжалостными политическими амбициями.

Древние рассматривали историописание как упражнение в литературном мастерстве наряду с бесстрастной фиксацией исторических фактов. Доводы могли с равным основанием извлекаться и из анализа, и из обстановки, структуры и характера – и в противопоставлении двух императриц Клавдия историки нашли идеальную возможность поупражняться в литературных построениях. Чем более амбициозной, умной, рациональной, коварной и бесполой они делали Агриппину, тем более бесцельной, глупой, иррациональной, страстной и плотской получалась у них Мессалина. Контраст придавал обеим фигурам кинематографическую четкость, создавая крайности, которые обеспечили читателям драматизм и вариативность, однако он также говорил кое-что о политике.

Хотя Август проповедовал традиционный домострой, создание им наследственной династии дало женщинам из дома Цезаря беспрецедентный для Рима потенциал власти, а развитие структур придворной политики в последующие годы предоставило им новые возможности для его реализации. Эти перемены стали по-настоящему заметны только при Клавдии: Ливия старательно прятала свою власть под вуалью старомодной скромности, Тиберий правил холостяком, а Калигула так часто менял жен, что ни одна из них не могла достичь реального влияния. Власть женщин, появившихся при Клавдии, – сначала Мессалины, а затем Агриппины – казалась зловещим явлением тем наблюдателям из числа сенаторов, которые писали историю первой династии: это был симптом новой квазимонархической политической структуры, который, казалось, предвещал опасное нарушение естественного порядка вещей.

Противопоставляя Мессалину и Агриппину друг другу, эти авторы (особенно Тацит) рисовали два образа женской власти: противоположные по характеру, но одинаково ужасающие по последствиям. Мессалина, гиперженственная в своей чувственности и страсти, феминизирует политику, заставляя государственные дела иррационально крутиться вокруг похоти, тайных интриг, ревности, сновидений и любовных связей; Агриппина, напротив, становится противоестественно, чудовищно мужеподобной из-за своей одержимости достижением абсолютной политической власти. Приступая к рассказу о новой эре Агриппины, Тацит делает это сравнение явным: «Всем стала заправлять женщина, которая вершила делами Римской державы отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием, как Мессалина; она держала узду крепко натянутой, как если бы та находилась в мужской руке. На людях она выказывала суровость и еще чаще – высокомерие; в домашней жизни не допускала ни малейших отступлений от строгого семейного уклада, если это не способствовало укреплению ее власти»{490}. Между этими двумя крайностями Тацит отстаивает свою точку зрения, что женская власть – а следовательно, и династия, подобная Юлиям-Клавдиям, – всегда будет бедой для государства.

Образ Мессалины формировался как на фоне Агриппины, так и на фоне Клавдия. Типичным пороком, который приписывали Клавдию историки, когда оценивали его наследие как правителя, была слабость. Это был умный и проницательный человек, способный принести пользу государству, и он действительно приносил ее, но он был слаб: поддавался влиянию тех, кто не имел права на власть, в частности своих жен и вольноотпущенников, не знал самоограничений, особенно в том, что касалось женщин и вина. Мессалина и ее дурное поведение – ключевой момент в создании этого образа.

Контроль был, вероятно, главной определяющей чертой идеальной римской мужественности. Гражданин был обязан осуществлять контроль на трех уровнях. Над собой, практикуя разумную умеренность. Над своей семьей в качестве отца семейства (pater familias) – главы домохозяйства. И над государством, участвуя в голосовании или занимая государственную должность. Женское прелюбодеяние подрывало основы второго столпа контроля. Выходя за границы своего брака, прелюбодейка обнажала неспособность своего мужа держать свою жену в узде – иными словами, она насмехалась над его мужественностью.

Эти ожидания идеальной мужественности вдвойне сказывались на принцепсе. Для него границы между личностью, домом и государством были размыты – его личность и его дом и были политическими образованиями, и его действия символизировали отцовскую роль в отношении к империи. Неспособность императора контролировать ситуацию на любой арене была не просто личной неудачей – это был кризис государства.

Самые невероятные истории о Мессалине, крайности ее супружеских измен и занятия проституцией – все они играют на этой одержимости мужским контролем и страхах Клавдия по поводу неспособности его сохранять. Если прелюбодеяние было унизительно для обманутого мужа, то жена, охотно занимающаяся секс-работой, доводила унижение до невообразимой крайности. Если прелюбодеяние попирало узы брака, то проституция опрокидывала их полностью; проститутка была одной из немногих женщин римского общества, за которой признавалось право функционировать независимо от структуры семьи, вне контроля отца или мужа. Обвиняя Мессалину в проституции, источники превращают Клавдия в этакого рогоносца, совершенно неспособного удержать жену или дом под надлежащим мужским контролем. Эту мысль они передают с помощью деталей: в повествовании Ювенала императрица буквально переходит границы дворца, убегая в ночной город, а затем приносит с собой домой грязь, физически пачкая брачное ложе; в рассказе Диона она разрушает святость домашнего пространства, устроив бордель в стенах императорского дома (domus). Кроме того, эти истории поднимают более серьезный вопрос: как может Клавдий управлять государством, если не способен поддерживать порядок в собственном доме?

Слухи о проституции императрицы подпитывались и тревогой Клавдия по поводу своего лидерства. Римская проститутка была опасным символом социальной мобильности: это была