дяди-военачальника, а второго, возможно, потому, что его отец, грозный обвинитель императрицы Публий Суиллий, согласился не поддерживать свою прежнюю союзницу против Нарцисса. Когда казни закончились, Нарцисс повез императора домой ужинать.

После вмешательства Нарцисса на Остийской дороге Мессалина вернулась в Сады Лукулла. В это время года, в середине осени, они, вероятно, были прекрасны – яркие краски и сонная тяжесть, навалившаяся на цветы и листья. Императрица была в панике, ее бросало от надежды к возмущению, она составляла и переписывала обращения к своему мужу. С ней была ее мать Домиция Лепида; отношения между ними были отчужденными – возможно, она не одобрила убийство Мессалиной ее мужа Аппия Силана в 42 г., – но в этот последний решающий момент она была с дочерью.

Домиция Лепида призывала ее к самоубийству; игра закончена, говорила она, и остается только умереть с той достойной стойкостью, которая оставит хороший след в учебниках истории. Мессалина не соглашалась: несмотря ни на что, она была уверена, что стоит ей увидеться с мужем, поговорить с ним, как ситуация еще может разрешиться. Не исключено, что так и случилось бы, если бы в последний момент не вмешался Нарцисс. На Палатине продолжалась трапеза, и с каждым бокалом вина Клавдий все больше смягчался. Наконец, он позвал слугу и приказал послать весточку «несчастной», чтобы она явилась завтра и представила свои оправдания{464}.

Это был риск, которого Нарцисс не мог допустить. До сих пор его успех основывался на его контроле за тем, кого к императору допускали и какую информацию тот получал, и эти процессы он тщательно режиссировал. Все было подстроено так, чтобы не оставлять места для колебаний или для появления любой альтернативной версии событий. Мессалина умела быть убедительной, и если бы она получила возможность оправдаться перед мужем – в особенности, конечно, если ее «брак» с Силием и все вытекающие отсюда обвинения в заговоре были выдуманы Нарциссом, – она смогла бы выплыть. Нарцисс знал, что, выживи Мессалина, «она, – по словам Тацита, – обратила бы гибель на голову своего обвинителя»{465}.

Нарцисс выскользнул из пиршественного зала и обратился к солдатам, стоявшим у дверей. Они должны пойти и умертвить Мессалину немедленно, заявил он – таково повеление императора. Чтобы проследить, что дело сделано, он послал своего коллегу, вольноотпущенника Эвода.

Когда они нашли Мессалину в саду, она, как утверждает Тацит, рыдала. Только увидев солдат и услышав, в каком тоне говорит с ней Эвод, бывший раб, – с ней, которая большую часть десятилетия была самой могущественной женщиной в мире, – до нее наконец дошла непоправимость ее положения. Теперь она попыталась покончить с собой, приложив меч сначала к горлу, потом к груди, но не смогла этого сделать. В конце концов трибун нанес ей смертельный удар. Тацит назвал эту смерть трусливой, низкой и нестоической, свидетельствующей о душе, «извращенной любострастием», в которой «не осталось ничего благородного»{466}.

Сейчас трудно воспринимать это подобным образом.

XVII

Развратная царица

Неужто ты, развратная царица кровосмесительного Канопа…

Проперций. Элегии, 3.11.39[98]

Клавдий еще ужинал, когда получил весть о смерти жены. Никто не уточнил, покончила ли она с собой или была убита, а он не спрашивал. Вместо этого, если верить нашим источникам, он расположился поудобнее и приказал подать себе еще чашу вина. В последующие дни император хранил полное безразличие ко всему. Ничто, казалось, его не волновало – ни торжество вольноотпущенников, ни горе его детей, он не проявил никаких человеческих чувств. Тацит называет это «забвением»{467}.

Коль скоро Клавдию было угодно забыть Мессалину, сенат с готовностью помогал ему. Он постановил «убрать ее имя и ее статуи изо всех общественных мест и частных домов»{468}. Это был всего второй случай в римской истории, когда подобный указ, известный как «проклятие памяти» (damnatio memoriae), был издан официально{469}. По всей империи снимали с постаментов статуи, воздвигнутые за последние восемь лет[99]{470}. Одним разбивали головы, другие отвозили обратно в мастерские. Там их переделывали, добиваясь сходства с Агриппиной или Октавией, и в них уже невозможно было узнать Мессалину[100]{471}. Меняли и надписи – большие публичные на Форуме в Риме и в провинциальных городах. В одном частном римском некрополе имя Валерия соскоблили с надгробия одного из вольноотпущенников Мессалины[101]{472}. Указ сената дошел даже до карманов людей: в городе Траллы (западное побережье нынешней Турции) имя императрицы уничтожали на отдельных монетах{473}.

Но и после того, как статуи были разбиты, а имя стерто, люди продолжали говорить о Мессалине. Падение великих и могущественных женщин всегда давало пищу для скандала, особенно когда дело было связано с сексом, и само по себе число мужчин, погибших вместе с императрицей, вкупе с обвинениями ее в двоебрачии, сделало скандал беспрецедентным. Если Клавдий обеспечил город зерном, то Мессалина на всю зиму обеспечила его сплетнями.

История менялась по мере того, как ее рассказывали, так бывает всегда, а эта история передавалась из уст в уста достаточно часто, чтобы измениться почти до неузнаваемости. Дальше в нашей книге – уже не история Мессалины, а история ее репутации.

•••

На заре II в. поэт Ювенал сочинил свою шестую сатиру – пожалуй, самое неприятное и самое знаменитое из его произведений. Лирический герой, воинствующий женоненавистник, на протяжении почти семи сотен строк советует своему другу не жениться, разоблачая все типы женственности и женщин, какие он только способен вообразить. Если ваша жена красива, она будет тщеславной; если уродлива, от нее нет проку; если она богата, то будет помыкать вами; если вы любите ее, она будет вас мучить; если она умеет играть на лире, то у нее слишком ловкие руки; если она говорит по-гречески, то она слишком эмоциональна; если она спортивна, то мужеподобна; если она религиозна, то непременно ударится в колдовство; и конечно, если она умна, то все обернется совершенно невыносимым кошмаром. Даже идеальная женщина – красивая, плодовитая, богатая, знатная и целомудренная – находит способ разозлить Ювенала. Само ее совершенство, предостерегает он, сделает ее гордой, а кто потерпит такое в жене?

Вам будет простительно счесть, что это исчерпывающий список выпадов Ювенала в адрес женщин, но на самом деле в нем нет предмета самой большой его озабоченности – женской способности к измене. Ювенал утверждал, что в Риме его времени не осталось ни одной целомудренной женщины – город слишком погряз в грехе и чувственности, чтобы допустить подобное – и что худшей из всех была Мессалина. В доказательство Ювенал приводит удивительную историю, выходящую далеко за рамки обычного прелюбодеяния{474}.

Эппией ты изумлен? преступлением частного дома?

Ну, так взгляни же на равных богам, послушай, что было

С Клавдием: как он заснет, жена его, предпочитая

Ложу в дворце Палатина простую подстилку, хватала

Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкой

Блудная эта Августа бежала от спящего мужа;

Черные волосы скрыв под парик белокурый, стремилась

В теплый она лупанар, увешанный ветхим лохмотьем,

Лезла в каморку пустую свою – и, голая, с грудью

В золоте, всем отдавалась под именем ложным Лициски;

Лоно твое, благородный Британник, она открывала,

Ласки дарила входящим и плату за это просила;

Навзничь лежащую, часто ее колотили мужчины;

Лишь когда сводник девчонок своих отпускал, уходила

Грустно она после всех, запирая пустую каморку:

Все еще зуд в ней пылал и упорное бешенство матки;

Так, утомленная лаской мужчин, уходила несытой,

Гнусная, с темным лицом, закопченная дымом светильни,

Вонь лупанара неся на подушки царского ложа.

История, которую плетет Ювенал, примечательна вот чем. Она уводит