Помощник Пайка — Тренем, молодой упрямый корнуэлец, с самогоначала протестовавший против решения Пайка присоединиться к Истерлингу,понимал, к чему может привести такое расположение кораблей, и не нашёл для себязазорным предложить Пайку, воспользовавшись темнотой, поднять ночью якорь и,пока с ними не стряслось беды похуже, бросить Истерлинга вместе с егосокровищами. Но Пайк был столь же несговорчив, сколь храбр, и отверг этоттрусливый совет.

— Чёрт побери, да Истерлингу только того и надо! —воскликнул он. Нет, мы заработали свою долю добычи и никуда без неё не уйдём.

Благоразумный Тренем покачал белокурой головой.

— Ну, это как Истерлинг рассудит. Он сейчас достаточносилён, чтобы навязать нам свою волю, а уж злой воли у него и подавно хватит,чтобы выкинуть любую подлость, или я полный дурак и ничего не смыслю.

Но Пайк поклялся, что он не побоится и двадцати таких, какИстерлинг, и Тренем замолчал.

На следующее утро, получив сигнал с флагманского корабля,Пайк всё с таким же решительным видом поднялся на борт «Авенджера».

В капитанской каюте, кроме Истерлинга, разряженного в пух ипрах, Пайка ждал ещё и Галлоуэй, одетый в широкие кожаные штаны и простуюрубашку — повседневный костюм пирата. Истерлинг, огромный, грузный, загорелый,казался ещё сравнительно молодым; у него были красивые глаза, пышная чёрнаяборода и белые зубы, ослепительно сверкавшие при каждом взрыве хохота. Галлоуэйже, коренастый, приземистый, был до крайности похож на обезьяну: непомернодлинные руки, короткие мускулистые ноги и морщинистое лицо с маленькими злымиблестящими глазками под низким, изборождённым складками лбом — совсем какобезьянья мордочка.

Оба капитана приняли Пайка с подчёркнутым дружелюбием, усадилиза свой неопрятный стол, налили ему рома и выпили за его здоровье, после чегокапитан Истерлинг перешёл к делу.

— Мы послали за тобой, капитан Пайк, потому как у нас теперьодин, как говорится, общий интерес — вот эти ценности. — Он указал на ящики, вкоторых хранился клад. — Их надо поделить поскорее, без лишней проволочки, итогда каждый из нас может отправляться, куда кому надобно.

При столь многообещающем начале у Пайка отлегло от сердца.

— Вы что ж, думаете, значит, распустить флот? — равнодушнымтоном спросил он.

— На что он мне теперь, когда дело сделано? Мы с Роджеромрешили покончить с пиратством. Думаем податься с этими денежками домой. Я непрочь обзавестись фермой где-нибудь в Девоне. — Истерлинг удовлетворённоухмыльнулся.

Пайк усмехнулся тоже, но ничего не сказал. Он был вообщенебольшой охотник переливать из пустого в порожнее, о чём выразительносвидетельствовало его худое суровое обветренное лицо.

Истерлинг откашлялся и заговорил снова:

— Так вот, мы с Роджером порешили, что, по справедливости,следует внести кое-какие изменения в наш договор. У нас ведь было положено, чтоя беру себе одну пятую, а потом всё остальное делится поровну на три частимежду тремя командами наших кораблей.

— Да, так было положено, и, по мне, это правильно исправедливо, сказал Пайк.

— А вот мы, Роджер и я, хорошенько обдумали всё и теперьдругого мнения.

Пайк открыл было рот, чтобы возразить, но Истерлинг егоперебил:

— Мы с Роджером никак не согласны, что ты получишь однутреть на своих тридцать ребят, а мы тоже получим по одной трети, когда укаждого из нас по сто пятьдесят человек команды.

Капитан Пайк вскипел:

— Так вот, значит, зачем ты всё старался подставлять головымоих ребят под испанские пули! Тебе надо было, чтобы их всех поубивали! Атеперь, ясное дело, у нас осталось меньше четверти всей команды!

Чёрные брови Истерлинга сошлись на переносице, глаза злобносверкнули.

— Что такое ты тут мелешь, капитан Пайк? Какого дьявола,будь любезен объясниться.

— Это клевета, — холодно произнёс Галлоуэй. — Грязнаяклевета.

— Никакая не клевета, а чистая правда, — сказал Пайк.

— Чистая правда, вот оно что?

Истерлинг улыбался, и тощий, жилистый решительный Пайкпочуял недоброе. Блестящие обезьяньи глазки Галлоуэя приглядывались к нему скакой-то странной усмешкой. Казалось, в самом воздухе этой душной, неопрятнойкаюты нависла угроза. Перед мысленным взором Пайка промелькнули картиныжестокости и зверств — бессмысленной жестокости и зверств, свидетелем которыхон был не раз за время своего плавания с Истерлингом. Ему припомнились словакапитана Блада, предостерегавшего его от содружества с этим низким, коварнымчеловеком. Если прежде у него ещё не было полной уверенности в том, чтоИстерлинг сознательно подставлял под удары его матросов, то теперь он ужебольше в этом не сомневался.

Пайк чувствовал себя как лунатик, который, внезапнопробудясь, видит, что только один шаг отделяет его от пропасти. Чувствосамосохранения заставило его сбавить тон — ведь иначе пуля может уложить его наместе, он это понимал. Откинув с покрывшегося испариной лба взмокшие волосы, онзаставил себя ответить спокойно:

— Я хочу сказать одно: если мы потеряли много людей, то дляобщего же дела. Оставшиеся в живых скажут, что будет не по чести менять теперьусловия дележа…

Пайк привёл и другие доводы. Он напомнил Истерлингусуществующий в «береговом братстве» обычай, согласно которому каждые двое егочленов по обоюдному согласию являются как бы компаньонами и наследниками другдруга. Уже по одному этому многие из его команды, потерявшие своих компаньонов,будут считать себя обманутыми, если изменятся условия дележа и они лишатся причитающейсяим доли наследства.

Истерлинг слушал его, погано осклабившись, потом нахмурился.

— А что мне за дело до твоей паршивой команды? Я — вашадмирал, и моё слово — закон.

— Вот это верно, — сказал Пайк. — И словом твоим скреплёндоговор, который мы с тобой подписали.

— К дьяволу договор! — зарычал капитан Истерлинг.

Он вскочил — огромный, как башня, почти касаясь головойпотолка каюты, угрожающе шагнул к Пайку и произнёс с расстановкой:

— Я уже сказал: после того как мы подписали этот договор,обстоятельства изменились. Моё решение поважней всяких договоров, а я говорю:«Велиэнт» может получить десятую долю добычи, и всё. И советую тебесоглашаться, пока не поздно, а то знаешь, как говорится: никогда не зарься нато, что тебе не по зубам.

Пайк смотрел на него, тяжело дыша. Он побледнел отбешенства, но благоразумие всё же взяло верх.