Скоро он забылся совсем. Варвара Петровна, измучившая себя вэти дни заботами, не вытерпела и по уходе Петра Степановича, обещавшего к нейзайти и не сдержавшего обещания, рискнула сама навестить Nicolas, несмотря нанеуказанное время. Ей всё мерещилось: не скажет ли он наконец чего-нибудьокончательно? Тихо, как и давеча, постучалась она в дверь и, опять не получаяответа, отворила сама. Увидав, что Nicolas сидит что-то слишком уж неподвижно,она с бьющимся сердцем осторожно приблизилась сама к дивану. Ее как быпоразило, что он так скоро заснул и что может так спать, так прямо сидя и такнеподвижно; даже дыхания почти нельзя было заметить. Лицо было бледное исуровое, но совсем как бы застывшее, недвижимое; брови немного сдвинуты инахмурены; решительно, он походил на бездушную восковую фигуру. Она простояланад ним минуты три, едва переводя дыхание, и вдруг ее обнял страх; она вышла нацыпочках, приостановилась в дверях, наскоро перекрестила его и удалиласьнезамеченная, с новым тяжелым ощущением и с новою тоской.

Проспал он долго, более часу, и всё в таком же оцепенении;ни один мускул лица его не двинулся, ни малейшего движения во всем теле невыказалось; брови были всё так же сурово сдвинуты. Если бы Варвара Петровнаосталась еще на три минуты, то, наверно бы, не вынесла подавляющего ощущенияэтой летаргической неподвижности и разбудила его. Но он вдруг сам открыл глазаи, по-прежнему не шевелясь, просидел еще минут десять, как бы упорно илюбопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты, хотятам ничего не было ни нового, ни особенного.

Наконец раздался тихий, густой звук больших стенных часов,пробивших один раз. С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть нациферблат, но почти в ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая вкоридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной руке теплоепальто, шарф и шляпу, а в другой серебряную тарелочку, на которой лежалазаписка.

– Половина десятого, – возгласил он тихим голосом и, сложивпринесенное платье в углу на стуле, поднес на тарелке записку, маленькуюбумажку, незапечатанную, с двумя строчками карандашом. Пробежав эти строки,Николай Всеволодович тоже взял со стола карандаш, черкнул в конце записки дваслова и положил обратно на тарелку.

– Передать тотчас же, как я выйду, и одеваться, – сказал он,вставая с дивана.

Заметив, что на нем легкий бархатный пиджак, он подумал ивелел подать себе другой, суконный сюртук, употреблявшийся для более церемонныхвечерних визитов. Наконец, одевшись совсем и надев шляпу, он запер дверь, вкоторую входила к нему Варвара Петровна, и, вынув из-под пресс-папье спрятанноеписьмо, молча вышел в коридор в сопровождении Алексея Егоровича. Из коридоравышли на узкую каменную заднюю лестницу и спустились в сени, выходившие прямо всад. В углу в сенях стояли припасенные фонарик и большой зонтик.

– По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицамнестерпимая, – доложил Алексей Егорович, в виде отдаленной попытки в последнийраз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел втемный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качалвершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки искользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шагана три вперед фонариком.

– Не заметно ли будет? – спросил вдруг Николай Всеволодович.

– Из окошек заметно не будет, окромя того, что заранее всёпредусмотрено, – тихо и размеренно ответил слуга.

– Матушка почивает?

– Заперлись, по обыкновению последних дней, ровно в девятьчасов и узнать теперь для них ничего невозможно. В каком часу вас прикажетеожидать? – прибавил он, осмеливаясь сделать вопрос.

– В час, в половине второго, не позже двух.

– Слушаю-с.

Обойдя извилистыми дорожками весь сад, который оба зналинаизусть, они дошли до каменной садовой ограды и тут, в самом углу стены,отыскали маленькую дверцу, выводившую в тесный и глухой переулок, почти всегдазапертую, но ключ от которой оказался теперь в руках Алексея Егоровича.

– Не заскрипела бы дверь? – осведомился опять НиколайВсеволодович.

Но Алексей Егорович доложил, что вчера еще смазана маслом,«равно и сегодня». Он весь уже успел измокнуть. Отперев дверцу, он подал ключНиколаю Всеволодовичу.

– Если изволили предпринять путь отдаленный, то докладываю,будучи неуверен в здешнем народишке, в особенности по глухим переулкам, а пачевсего за рекой, – не утерпел он еще раз. Это был старый слуга, бывший дядькаНиколая Всеволодовича, когда-то нянчивший его на руках, человек серьезный истрогий, любивший послушать и почитать от божественного.

– Не беспокойся, Алексей Егорыч.

– Благослови вас бог, сударь, но при начинании лишь добрыхдел.

– Как? – остановился Николай Всеволодович, уже перешагнув впереулок.

Алексей Егорович твердо повторил свое желание; никогдапрежде он не решился бы его выразить в таких словах вслух пред своимгосподином.

Николай Всеволодович запер дверь, положил ключ в карман ипошел по проулку, увязая с каждым шагом вершка на три в грязь. Он вышел наконецв длинную и пустынную улицу на мостовую. Город был известен ему как пятьпальцев; но Богоявленская улица была всё еще далеко. Было более десяти часов,когда он остановился наконец пред запертыми воротами темного старого дома Филипповых.Нижний этаж теперь, с выездом Лебядкиных, стоял совсем пустой, с заколоченнымиокнами, но в мезонине у Шатова светился огонь. Так как не было колокольчика, тоон начал бить в ворота рукой. Отворилось оконце, и Шатов выглянул на улицу;темень была страшная, и разглядеть было мудрено; Шатов разглядывал долго, сминуту.

– Это вы? – спросил он вдруг.

– Я, – ответил незваный гость.

Шатов захлопнул окно, сошел вниз и отпер ворота. НиколайВсеволодович переступил через высокий порог и, не сказав ни слова, прошел мимо,прямо во флигель к Кириллову.

V

Тут всё было отперто и даже не притворено. Сени и первые двекомнаты были темны, но в последней, в которой Кириллов жил и пил чай, сиял свети слышался смех и какие-то странные вскрикивания. Николай Всеволодович пошел насвет, но, не входя, остановился на пороге. Чай был на столе. Среди комнатыстояла старуха, хозяйская родственница, простоволосая, в одной юбке, в башмакахна босу ногу и в заячьей куцавейке. На руках у ней был полуторагодовой ребенок,в одной рубашонке, с голыми ножками, с разгоревшимися щечками, с белымивсклоченными волосками, только что из колыбели. Он, должно быть, недавнорасплакался; слезки стояли еще под глазами; но в эту минуту тянулся ручонками,хлопал в ладошки и хохотал, как хохочут маленькие дети, с захлипом. Пред нимКириллов бросал о пол большой резиновый красный мяч; мяч отпрыгивал до потолка,падал опять, ребенок кричал: «Мя, мя!» Кириллов ловил «мя» и подавал ему, тотбросал уже сам своими неловкими ручонками, а Кириллов бежал опять подымать.Наконец «мя» закатился под шкаф. «Мя, мя!» – кричал ребенок. Кириллов припал кполу и протянулся, стараясь из-под шкафа достать «мя» рукой. НиколайВсеволодович вошел в комнату; ребенок, увидев его, припал к старухе и закатилсядолгим детским плачем; та тотчас же его вынесла.